– Ты нравишься мне всегда. – Когда же она это поймет? – Сколько раз я должен повторять это?
– Я никогда не знаю, что ты думаешь.
Неужели не знаешь? Детка, ты читаешь меня как свои книжки; вот только я не герой. Я никогда не буду героем.
– Иногда ты такой замкнутый… как островное государство, – продолжает она. – Ты меня пугаешь. Вот почему я притихла. Потому что никогда не знаю, какое настроение будет у тебя в следующий момент. За наносекунду оно переносится с севера на юг и обратно. Это сбивает меня с толку. И еще ты не позволяешь до тебя дотрагиваться, а мне так хочется показать, как сильно я тебя люблю.
В моей груди взрывается тревога, сердце стучит как молот. Она опять сказала их, эти три слова, которые я не могу слышать. И хочет прикоснуться ко мне. Нет. Нет. Нет. Нельзя ко мне прикасаться. Но прежде чем я успеваю отреагировать, прежде чем на меня нахлынула тьма, она расстегивает ремень безопасности и перебирается ко мне на колени. Она берет в ладони мое лицо, заглядывает мне в глаза. У меня перехватывает дыхание.
– Я люблю тебя, Кристиан Грей, – шепчет она. – Ты готов пойти на это ради меня. Я не заслуживаю такой жертвы, и мне очень жаль, что я не могу делать все эти штуки. Ну, может, со временем, я не знаю… однако я принимаю твое предложение, да, принимаю. Где я должна поставить свою подпись?
Она обнимает меня за шею и прижимается своей теплой щекой к моей щеке.
Я не верю своим ушам.
Тревога перерастает в радость. Она растет в моей груди, наполняет меня светом с головы до ног, согревает душу. Ана готова попробовать. Я вернул ее. Я не заслуживаю этого, но вернул ее. Я тоже обхватываю ее руками, крепко прижимаю к себе и утыкаюсь носом в ее душистые волосы. Пустоту, которую я носил внутри после ее ухода, наполняют облегчение и калейдоскоп разноцветных эмоций.
– Ох, Ана! – шепчу я и держу ее в своих объятиях, слишком обалдевший и слишком… счастливый, чтобы что-то говорить. Она уютно устроилась у меня и положила голову мне на плечо, и мы слушаем Рахманинова. Я снова вспоминаю ее слова.
Она любит меня.
Я оцениваю эти три слова в голове и в том болезненном узелке, который остался от моего сердца. Сглатываю комок страха, выросший в горле после этих слов.
Я могу это сделать.
Я могу с этим жить.
Я должен. Я обязан защищать Ану и ее нежное, беззащитное сердечко.
Я набираю полную грудь воздуха.
Я могу это сделать.
Кроме прикосновений. Вот этого я не могу. Мне надо, чтобы она поняла – и не требовала от меня этого. Ласково глажу ее по спине.
– Я не переношу, когда ко мне прикасаются, Анастейша.
– Знаю. Только не понимаю почему. – Ее дыхание щекочет мне щеку.
Рассказать ей? Захочет ли она слушать про этот кошмар? Мой кошмар? Может, просто намекнуть ей? Дать подсказку?
– У меня было ужасное детство. Один из сутенеров матери…
– Вот ты где, маленький засранец.
Нет. Нет. Нет. Не надо. Только не ожог.
– Мама! Мама!
– Она не слышит тебя, чертов ублюдок. – Он хватает меня за волосы и выволакивает из-под кухонного стола.
– Оу. Оу. Оу.
Он курит. Вонь. Сигаретная. Грязная. Страшная. Он тоже грязный. Как мусорный бак. Как помойка. Он пьет коричневое пойло. Из бутылки.
– Да если бы и слышала, насрать ей на тебя, – орет он. Он всегда орет.
Он бьет меня по лицу. И еще. И еще. Нет. Нет.
Я бросаюсь на него с кулаками. Но он хохочет. И затягивается сигаретой. Ее конец разгорается, становится ярко-красным и оранжевым.
– Ожог, – говорит он.
Нет. Нет.
Боль. Боль. Боль. Запах.
Ожог. Ожог. Ожог.
Боль. Нет. Нет. Нет.
Я вою.
Вою.
– Мама! Мама!
Он хохочет, хохочет. У него нет двух зубов.
Я содрогаюсь. Мои воспоминания и кошмары наплывают на меня, словно дым от его выброшенной сигареты, затуманивают мое сознание, тащат назад, во времена страха и бессилия.