Сбор был под Москвой. Антон проводил Элю до электрички, девушка чуть заметно повела взглядом по сторонам и быстро и крепко поцеловала его в губы. Вошла в вагон, выглянула из окна, положив локти на полуоткрытую раму и голову — боком на них, в привычном, тысячу лет знакомом Антону повороте.
— Ты иди, не жди, ладно? Приезжай в субботу. Ну, — глубоко-глубоко посмотрела ему в глаза своими серыми, круглыми, печально-пристальными, — ну, Тош, все в порядке?
— Все в порядке. Будь умницей.
— Ты тоже.
До отхода оставалось еще минут десять, но Антон ушел, и не потому, что она об этом просила, а из-за того короткого взгляда по сторонам, который бросила она перед поцелуем. И правильно сделал, что ушел. В конце перрона встретил он одного из тренеров сборной страны, старого и важного человека в легкомысленно пестрой тенниске, и тренер этот, мало с ним знакомый, неожиданно внимательно посмотрел ему в лицо — внимательно и знающе, и даже, кажется, подмигнул, давая понять, что ему ведомо, зачем здесь очутился Антон. Может быть, конечно, Антону все это показалось. А может быть, и не показалось.
Антону очень хотелось поехать к Эле в субботу. Больше того, ему нужно было непременно сказать ей, что арабское сальто во второй трети упражнения следует делать резче, а потом переходить на замедление, на «березку», выражаясь их собственным языком. Все это было нужно, но он представил себе, что такими же точно взглядами, как этот старый тренер, встретят его спортсменки сборной. И потом они будут подходить к Эле, расспрашивать и сочувствовать, а она не любит, чтобы ей сочувствовали, для нее, как и для него, это самое худшее. И он увидел, как, круто вырвав плечи из чьих-то ласковых утешительных объятий, отойдет она, уйдет, убежит куда-нибудь в лес и будет бродить там, ломать тугие сырые ветки, сдирать с них кожуру, мочалить зубами горьковатое дерево и думать совсем не о том, о чем положено ей думать на этом ответственном и почетном для нее сборе.
Антон смял картонный билетик и забросил его под колеса нетерпеливо дрожащей электрички. И тут же на вокзале написал Эле открытку: «Прости, не мог вырваться. Подумай над второй третью в вольных: после арабского — «березка». У меня все по-прежнему. Если нужна помощь, напиши. Ешь меньше мяса и больше молочного. Пока все дождик, но будет и радуга. Крепко жму руку. Всегда твой А. Туринцев». В таком виде открытку мог читать кто угодно.
Она ответила: «Я знала, что ты не приедешь. Но то, что ты думаешь сейчас, ты думаешь напрасно. У меня тоже по-прежнему. С «березкой» выходит лучше, но Павел Кузьмич говорит, что замедляться не надо, а, наоборот, работать в темпе. У нас цветут астры. Много тренируюсь. Прости, спешу на общефизическую. Пиши мне лучше «до востребования». Целую. Я.».
Антон прочел и грубо выругался. Замедляться не надо! Темп ему подавай! Не душу, не характер — темп! Осел, скот, дубина, он же загубит ее! А что делать, что может сделать рядовой учитель физкультуры с не очень благовидной репутацией?
Между тем время шло. Эля уехала с командой за границу, прислала пару торопливых писем, вернулась, позвонила, и после этого они с Антоном виделись раз-другой, но разговоры были обрывочны, нужные слова не находились, и радости эти встречи не приносили. Антон видел, что у Эли началась своя, более хлопотная и увлекательная, чем прежде, жизнь, и понимал все яснее, что ему, отторгнутому от главного в этой жизни, остается в ней все меньше и меньше места.
Спустя год лучшие гимнастки страны вновь собрались в Москве, чтобы начать подготовку к первенству мира. Узнав, что во Дворце спорта, в одном из его тренировочных залов, состоится прикидка для предварительного определения состава команды, Антон, и боясь встречи и пытаясь доказать себе, что его интересует одно — как выглядит сегодня расхваленная газетами Яковлева, — отправился на эту прикидку.
Когда он вошел в огромный зал, одну из стен которого сплошь занимала голубая плоскость окна, семь гимнасток стояли шеренгой, отражаясь на фоне голубизны в высоком и длинном зеркале. Они выстроились по росту, и место Эли пришлось на правом фланге, между традиционно печальной Полиной Астаховой в высокой прическе с искусно отделенной прядью и курносой улыбчивой Ларисой Латыниной. «Вон куда залетела!» — восхищенно и грустно подумал Антон. Он примостился на низкой скамеечке у окна. Чуть поодаль, впивая расширенными глазами то, что происходило в зале, сидела, приклеив узкую спину к стенке, совсем еще девочка в гимнастическом трико. «Должно быть, тоже с какого-нибудь сбора, — догадался Антон. — Пришла полюбоваться «звездами». И сама не своя и даже не завидует, только думает: «Господи, неужто и я смогу когда-нибудь быть такой счастливой?»