— Пф-ф! Велика важность! — и нарядный веер быстро-быстро заходил в руках императрицы.
— Как говорит Великий Учитель: «не делай ничего другим того, что не желал бы себе».
— Ты свою мать будешь ещё буддистскими сутрами поучать?
— Ну, представь кого-нибудь другого на её месте. Хотя бы Сэнсея. Были бы люди столь привычны в Империи, как суккубы, и к ним бы ты стала так относиться? Ты придираешься к Ануш из-за того, что она изменить не в силах — суккубы умирают от воздержания!
— Молодец, дочка, — потускневшим голосом ответила та: — Отругала родную мать. Хотя бы могла вспомнить, сколько я натерпелась от суккубов в обличье демонов.
И, правда, не стоило. Уж кому-кому, но не ей. Тем более что, быть любимой дочерью такой женщины, как императрица Ритто — значит и делить с нею тот страшный груз совести, которому обязана своим рождением...
Дочь, пристыженная, взяла мамины руки в свои, и та повела её в глубь сада, по памяти выбирая тропинки, почти невидимые под свежим снегом, мимо почти заметённых кустов и деревьев, сияющих искристыми, снежными шапками — вела, пока не остановились перед невысоким обо, из степных камней. Императрица вынула из рукавов благовонные свечи и прочие принадлежности, зажгла их с помощью дочери, и, обустроив как надо, приношения, медленно опустилась на колени, негромко, почти про себя, читая молитву. Кадомацу присела рядом, в отличие от матери, широко раскинув полы одежды, и, шевеля губами, повторяла слова дхарани. Ей даже стало жалко маму, несмотря на чуть не вспыхнувшую только что ссору. Императрица была ламаисткой, в отличие от супруга и детей, исповедовавших другую религию, и все счастливые годы замужней жизни грешила, обходясь без духовника. Отец не разрешал ей заводить личного ламу, справедливо опасаясь увеличения влияния на государство этой секты, и матери, уже вступившей в тот возраст, когда начинают больше интересоваться религией, чем мирскими проблемами, приходилось довольствоваться лишь общением с «живым Буддой» — Сэнсеем, или вот так вот, тайком с дочерью, проводить необходимые обряды.
— Очень хорошо, что ты сегодня пришла в белом, — нарушив тишину, заговорила на языке Степей императрица после очередного поклона.
— Ну что мама, разве было...
— Не спорь, было! Я ведь помню — сколько раз ты забывала. Всё-таки, это последний раз мы отмечем, я ведь не знаю, какая ты вернёшься... — она повернулась к ней лицом, и девочка с ужасом увидела её глаза, полные слёз: — Господи, дочка, я не знаю, как буду жить без тебя! Мне тоже по сердцу — и тебя отпустить, чтобы страдать самой и тебя удержать, чтобы ты страдала! Я не знаю — говорят, из школы Майи выходят совсем другие, чем вошли, мудрее и прекраснее, чем были, но всё равно боюсь. Боюсь, что через пять лет, к нам вернётся мудрая и прекрасная волшебница, а моя дочь, мой непутёвый ребёнок, которую я любила, которая умела делать глупости и совершать ошибки — навсегда сгинет где-то в глубине её сердца, оставив на память только её имя. Имя, которое я выстрадала в родах, будет принадлежать какой-то незнакомке!.. — дрожь в голосе сорвалась в плач, и гордая отравительница укрыла лицо в ладонях.
Растроганная, девочка по имени Кадомацу, шагнула к ней, не вставая с колен, и прижалась лбом к груди. Мать обняла её, и, постепенно успокаиваясь, стала гладить непослушные дочкины волосы.
— Не плачь, мама, всё пройдёт очень быстро, это ведь только для меня будет пять лет, а для вас с отцом — всего два с половиной.
— Я знаю, знаю... Но, как же я буду скучать!
— Мама...
— Дочка...
Над священными дарами вился кружевной дымок благовоний...
...Первый раз мама попыталась использовать отравленные благовония — и умертвила несколько придворных дам, но саму дочь Хакамады спас недавно приглашенный лахасский доктор, кстати, давний знакомый матери по Столице Врачевания. Это был крупный промах — мало того, что соперница осталась жива, но и всплыла тёмная роль принцессы-дикарки во всех таинственных смертях, произошедших в гареме. Многие друзья отвернулись от белокожей принцессы, часть наложниц разбежалась в страхе по домам, но некоторые из оставшихся примкнули к её сторонникам — скорее из страха, чем по доброй воле.
Это было тяжелое время. Настоящая пытка одиночеством опустилась на плечи молодой женщины. Она, привыкшая к незаслуженным обидам, тяжело переносила заслуженное воздаяние. Фрейлины и служанки почти не разговаривали с ней, хотя приказы выполняли молниеносно, наверное, всем существом дрожа от страха. Правда, теперь подле были новые сторонницы из числа наложниц — но она видела, сколько неискренности на этих лицах, всегда отмеченных в её присутствии животным страхом. А лучшие из её подруг объявили ей бойкот, и даже покинули дворец, не в силах примириться даже с маленькой толикой злодейства.