Комиссар и Натали мельком переглянулись, вспомнив услышанную Винсеном от этого человека фразу-императив "Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его"...
- И я там пишу, - продолжал Мишель Рамбо, - что в любой ситуации и в любом сообществе имеются, образно говоря, люди-камни и люди-кувшины. И нет ни одной общественной формации, в рамках которой разбивание первыми вторых, пусть не узакониваясь юридически, не считалось бы... скажем так... меньшим злом, нежели упрямое противодействие этому. Ибо сыплющиеся черепки расколотого кувшина менее опасны для окружающих, чем свистящие осколки взорванного динамитом камня. И этот самый камень мы - наш, да и любой, социум, - боимся тронуть... задеть... допуская, чтобы лучше уж сокрушалось заведомо бьющееся. Я там прихожу к той же мысли, которую вы, господин комиссар, сейчас высказали, - о статистическом выигрыше, - только выражаю это иными словами... Вообще знаете что, - перебил Рамбо самого себя, - у меня же лежат в машине две упаковки книг, которые я недавно выпустил частным образом... там и это эссе есть; хотите я вам подарю по экземпляру?..
- Хотим, будем очень благодарны, - откликнулся комиссар.
- Да, конечно, большое спасибо, - кивнула Натали почти одновременно с ним.
- Ну, отлично, когда расходиться будем, я достану из багажника... Только просьба к вам: про это моё "Сказание об Избавителе" никому специально не рассказывайте.
- А почему? - спросил Менар. - Хотите, чтобы читали по большей части сразу, не ожидая продолжения?
- Ну, и это отчасти тоже. Я вынужден был разделить, потому что объём нашего приложения иначе не позволяет. Но главное - мне хочется... ну, решусь признаться, "тщеславно" хочется... чтобы эту вещь "замечали" сами, а не по рекомендациям... Так вот, - вернулся журналист к теме, - так устроен любой социум, включая наш. История знает общества, где право сильного культивировалось вполне сознательно и откровенно. Но и наша либеральная система, из которой вытекает практика сдержанного реагирования на политическое и социальное зло, - и она тоже косвенно приводит к тому же. Мы, опасаясь подобных снарядам осколков того, что можно было бы уничтожить только тяжёлым оружием, жертвуем тем, что разлетается от лёгкого толчка. Мы позволяем разбиваться кувшинам... и хрупким фарфоровым чашечкам, - добавил он, взглянув на свою - впрочем, не фарфоровую, а фаянсовую, - пустую, в подтёках кофе, чашечку с едва ощутимым раструбом... Резко обернувшись к стойке, он сделал знак - мне тоже ещё одну, - и на несколько секунд замолчал, захваченный, казалось, неким воспоминанием, причём глаза его стали вдруг печальными.
- В целом вы правы, - повернулся он затем к Жозефу Менару, - от этих слабых, "бьющихся", не зависит ничто глобальное, они не покачнут ни устройства, ни устоев... И именно поэтому приносятся в жертву...
- Вы отрицаете либеральные ценности? - спросила после длившейся ещё несколько секунд паузы Натали Симоне.
- Нет, совершенно не отрицаю, - Рамбо сделал опровергающее чуть резкое движение рукой. - Это, на мой взгляд, единственная - по крайней мере из тех, что были придуманы и опробованы, - система ценностей, не дающая чувствам страха, обиды и боли управлять нашей жизнью. Над всеми иными системами и укладами, если вдуматься, тяготеет ярмо трёх этих психологических - а в макро-масштабе и социально-психологических, - доминант. - Он взглянул на собеседников, играя пенкой только что полученного кофе и с любопытством ожидая реакции. Взгляд его опять стал жизнелюбивым и азартным.
- Можете чуть больше развить мысль? - попросил комиссар.
- Да, конечно. Собственно, это не моя мысль, это давно сформулировано. Наша система ставит во главу угла не самосохранение и не личное достоинство, а возможность придерживаться определённого образа жизни... не менять жизненные правила и нравственные ориентиры даже в угрожающих, стрессовых условиях... Иными словами - "не терять себя". Кстати об упомянутом вами, господин комиссар, "нереагировании", о "необуздывании зла"... Если уж мы, скажем, ратуем за ненасилие, то даже столкнувшись с вопиющим зверством, соблюдаем по отношению к маньяку, террористу, выродку все правовые нормы, не допуская самосуд. И если уж не приемлем смертную казнь, то не станем казнить даже изверга-людоеда. И дозволим выпущенному из тюрьмы садисту - если он отбыл срок, - проживать не в специальном поселении, подконтрольном полиции, а в обычном районе... хотя и понимаем, что он потенциально опасен для ни в чём не повинных людей. Ибо не хотим, даже угождая нашим чувствам... тем самым чувствам обиды, боли, страха... да, страха за близких и за себя... поступаться принципом прав человека, в звании же человека не отказываем никому имеющему человеческую наружность...
Он вновь прервал свою речь, желая, видимо, услышать отклик.
- Не отказываем, - подтвердил комиссар, - ибо никогда не сможем определить, где грань между "ещё человеком" и "уже нелюдем". Между тем, чьи права, что ни делайте, всё ещё священны, столь же, сколь и права... - он помедлил, - сколь и права претепевшего или защищаемого, и тем, с кем, допустим, оправдана была бы самая страшная расправа ради безопасности невинных... или в возмездие за них...
И он, глянув на журналиста, отвёл в сторону ладонь движением, означавшим - "что скажете?"
- И вот здесь-то нас и подстерегает парадокс, - ответил Рамбо. - Либерализм по сути своей вроде бы не приемлет создания тех или иных культов. И действительно, наша система не делает культа ни из чести, ни из принципа возмездия, ни даже из личной безопасности людей... поскольку гарантировать её подчас можно лишь позволив себе крайние меры уничтожения и устрашения... а от этого мы отвращаемся... Но ведь кумира можно - и даже очень легко, - сотворить из чего угодно. И "образ жизни", диктующий безусловное уважение к правам человека, безусловное признание за любой двуногой прямоходящей особью, что бы она ни совершила, права на упорядоченный суд... культивирующий, чересчур культивирующий "несиловое" поведение... этот образ жизни постепенно становится именно таким кумиром. И, будучи им, - неотвратимо жаждет жертв. И парадокс в том, что таким образом мы не освобождаемся от культов, от кумиров, - нет, мы выращиваем новые! Объектом культа становится... да что там становится, уже стало... то самое "ненасилие"... А в иных странах, - добавил журналист, и голос его стал в этот момент очень взволнованным и прерывистым, - в иных странах расцветает культ так называемого "мира", стремясь к которому идут на кажущийся компромисс с исчадиями ада... на кажущийся, ибо подлинный компромисс с ними невозможен... и люди выкашиваются из числа живых, и именуются - как бы вы думали, - "жертвами мира". Жертвами идола, к стопам которого они брошены... - Он нервно подрагивающими пальцами потеребил скатерть и, как бы вдруг решившись, пояснил: - Я хорошо знаю, о чём говорю, поскольку жил некоторое время в другой стране... моя национальность подскажет вам, где именно...
Произнеся это, он как-то испытующе взглянул на комиссара.
- И, наверное, тем или иным образом соприкоснулись с тем, что описываете, - тихо и с оттенком бережности в голосе произнесла Натали скорее утвердительным, нежели вопросительным тоном.
- Соприкоснулся, - уже более спокойным тоном проговорил Рамбо... - Нет, из моих близких... из моей семьи никто не пострадал, но... впрочем, не стоит сейчас детализировать... - Он вздохнул, сделал продолжительную затяжку. - Хотите, господин комиссар, по третьему разу кофе?..
"Разряжает обстановку" - подумал Жозеф Менар. - А знаете, хочу, - он слегка улыбнулся, подзывая скучавшую у стойки девушку. - Нам двоим, пожалуйста, ещё по чашечке...
- И мне кажется, - Рамбо покрутил рукой, мысленно оттачивая фразу, - мне кажется, что эти новые культы пострашнее отброшенных, традиционных.
- Почему же? - спросил комиссар, складывая пополам фиолетовую салфетку с кружевной каёмкой
- Видите ли, тот, для кого предмет культа - скажем, безопасность близких, ради которой он решится, возможно, на то, чтобы преступить закон... убить, в конце концов, - такой человек следует естественным чувствам. Уберечь тех, кого любишь... уберечь во что бы то ни стало,- это первичный порыв. Такой человек подобен язычнику, обожествляющему явления природы. Землю... море или реку... огонь... ну, и так далее. Да, это язычество, но оно всё же в русле естества. Стихии, которым он поклоняется, - всё-таки воплощают само естество, они всё-таки живительны, они питают его... А отвлечённая идея "мира и ненасилия" - не ради самосохранения и благополучия, а в качестве первично-аксиоматической сверхценности, - если поклониться ей, станет ненасытным, жаждущим боли и мук идолом. Любовь к детям, к семье, к народу... к кому-то, за кого будешь стоять любой ценой, - всё-таки живая эмоциональная стихия. А "права человека", если этим словом именуются в том числе маньяки и террористы, и вслепую штампуемый "гуманизм" лишь бы к кому - это чудовищные истуканы. Не дающие ничего - способные только впитывать своей неживой оболочкой кровь... чью - неважно, лишь бы побольше... Культ этих истуканов куда страшнее "естественного язычества", это - идолопоклонство.