А потом она вместе с ним подошла к воспитательнице и сказала ей - при нём, открыто: "Умение сильно переживать - не слабость. Он будет сильным человеком..."
Рамбо опять отстранил на несколько минут эти детские видения, внимательно всматриваясь в большие щиты указателей. Нет, решил он, незачем ехать до Парижа; лучше поверну-ка назад... Он сумел стремительно - и при этом аккуратно, никого не "подрезав", - вписаться в левую полосу... Дождался зелёного, сделал разрешённый на этом перекрёстке подковообразный разворот - и помчал назад, в свой город...
Я приеду домой и расскажу Аннет про тот разговор в кафе... Я расскажу ей всё - и буду чуток и бережен!.. Я хочу опять, снова поговорить с ней о ТОМ. Опять, как тогда... В воображении мелькнула картина - он рядом с Аннет в самолёте, она подсела к нему на свободное место в курительной зоне - тогда ещё были эти зоны в самолётах... Но ему хотелось сейчас прокрутить ленту воспоминаний, не выхватывая фрагменты, а постепенно, - и он вновь мысленно "притянул" более давнее...
Про ту женщину, что была в садике, он рассказал родителям. Родителям, которые тоже говорили ему - Ноэми в небесах, теперь ей всегда будет хорошо... И её маме с папой тоже. И они будут, наверное, вместе. Мальчик верил этому. Он никогда не мог представить себе, что такое - исчезнуть, не быть!.. Он не мог представить, что Ноэми - нет! Она лежит сейчас где-то неподвижно, но это - не вся она... Может быть, она на другой планете? Есть такая книжка про маленькие планетки, на каждой из которых кто-то живёт... Там нарисован мальчик в длинном плаще... как же такой плащ называется... и ещё смешная шляпа там нарисована, в которой, кажется, спрятался слон; мама читала Мишелю чуть-чуть из этой книжки, она на том самом языке, который дома... так, может быть, и у Ноэми теперь есть своя планета? Но тогда она живёт там, наверное, не одна, а со своими папой и мамой... И первые недели после случившегося он, ложась спать, любил помечтать о том, что когда-нибудь она прилетит к нему в мантии... в серебряной, она любила серебристую краску... и пригласит к себе в гости, и они всё-таки построят город из скляночек и флакончиков...
Постепенно боль притупилась. Пролетело лето, он пошёл в школу, учиться ему было легко, и товарищей было много... Но он теперь играл в основном с мальчишками - впрочем, как большинство ребят в том возрасте; девочек же старался избегать, особенно после одного случая, когда увидел почти ТАКИЕ ЖЕ волосы - вьющиеся, светлокаштановые, - у ученицы параллельного класса. Увидел - и вздрогнул... и, помнится, недолюбливал потом эту девчушку, которую и по имени-то не знал...
Правда, к сестрёнке, Сюзан, он стал относиться, пожалуй, даже лучше, чем до того страшного утра. Он и раньше никогда, в отличие от многих старших детей, не ревновал к ней родителей; ну, а теперь его сближало с ней ещё и то, что они тогда пережили вместе. И Мишель помнил, что она всплакнула, услышав, что больше не увидит Ноэми, иногда игравшую и с ней тоже...
Он ходил в школу вместе со сверстниками, он знал, что в городе несколько школ, и во всех других городах дети так же спешат по утрам, чтобы успеть в класс до звонка, и так же выбегают в коридоры и дворики на переменки. Но ему не были знакомы ни те другие - далёкие и не очень, - школы, ни имена детей, которые учатся там. У него был свой небольшой мир, которого ему, шестилетнему, вполне хватало... Но вот однажды утром он услышал, слоняясь около учительской, обрывки разговоров о том, что группа убийц захватила школу в одном из не очень дальних городов. На уроке детям, чтобы пресечь расползание нелепых и искажённых слухов, объяснили: да, террористы напали на школу, взяли заложников - Мишель примерно понимал, что это означает, - но армия сделает всё, чтобы спасти людей... В послеполуденное же время, около пяти, мама забрала его с продлёнки и в ответ на вопрос - что же там, в том городе, в той школе, - только развела руками: пока ещё ничего не ясно... Дома малышка Сюзан спала - её днём ещё укладывали, - а папа слушал радио. Они с мамой подсели; и буквально через считанные минуты чеканный и скорбный голос диктора сообщил - враги ликвидированы, но, увы, есть погибшие граждане... и школьники тоже... Мишель молчал, перед ним вновь встало ТО утро... когда он узнал про Ноэми... А сейчас, думал он, кто-то узнает про тех, с кем дружил, играл... тоже, может быть, ещё накануне... Он молчал и чувствовал, как будто неким льдом его охватывает... знобит, что ли, опять, как знобило тогда, под тем одеялом? Но нет, не озноб это был - на этот раз он будто бы сам пытался окутать себя льдистым покровом, чтобы отстраниться от того, что происходило ГДЕ-ТО... И чтобы не было желания ни о чём спрашивать, и чтобы сил на это тоже не было... "Господи, сколько же можно, - надрывно прошептала мама, - сколько же можно... это не жизнь!.." Папа увёл её на пару минут в кухню, они перебросились там несколькими фразами; затем они вместе подошли к Мишелю. Папа взял мальчика за плечи, сказал: "Сынок, это очень страшно и больно. Мы все переживаем". И ничего больше он сказать не мог, да и было ли что сказать...
Потом иногда поздно вечером, когда ему, уже лежавшему в кровати, долго не засыпалось, он слышал из гостиной родительские голоса; мама и папа что-то взволнованно обсуждали. Пару раз доносились слова о том, что "надо решаться", и о том, что "детям будет трудно", и о том, что "такие вещи должны решать взрослые"... Он догадывался - они хотят предпринять нечто... и хотелось ему спросить - что же именно, - но было не по себе, и он откладывал вопросы... По сути дела - так Мишель понимал теперь, - он боялся увидеть их растерянными и нерешительными. Боялся того, что они вдруг спросят его - а как бы он хотел, - и захотят, чтобы он что-то там выбирал; а в таком возрасте дети ещё предпочитают, чтобы в крупных вопросах их ставили перед фактами. Ибо тогда ребёнок ощущает: эти большие, любящие, те, что рядом, - сильны, уверены в себе, знают, что делать... И мир его тогда остаётся уютным и надёжным.
Его и поставили перед фактом - его и четырёхлетнюю Сюзан. Оказалось, что скоро они все вместе уедут далеко, будут жить в другой стране, в той, где они все - и мама с папой, "и даже вы, малыши", - когда-то родились, и где все понимают "язык, который дома"... Мишелю было жалко расставаться с товарищами, с маленьким и привычным своим миром... И было ему в то же время очень-очень любопытно: мы полетим на самолёте, сказали папа и мама, и ты сможешь увидеть сверху землю, море, облака... а потом перед тобой засверкает огромный город, где дворцы, парки, мосты через широкую реку и подземные поезда... Ему было любопытно, его объял некий восторг предвкушения... Но чуть позже, когда он начал было мечтать о том далёком сверкающем городе, этот образ, покачавшись на волнах фантазии, причалил к берегам памяти и соединился с успевшим приугаснуть, но не забытым видением. Этими словами родители нечаянно всколыхнули в нём притупившуюся, но не изжитую боль - вновь вспыхнули в воображении те светившиеся стёклышки флаконно-баночного городка в комнате Ноэми... И вскоре, перед сном, он тайком от всех плакал под одеялом - да, тогда он точно плакал, это он помнит точно, - прощаясь, может быть, даже не столько с домом, школой, привычным укладом, сколько с невозвратным мироощущением раннего детства. Ибо почему-то именно тогда он осознал: боль эта пребудет с ним всю жизнь, она не пройдёт, она - навсегда...