После этих его слов класс с четверть минуты молчал; потом учительница сказала - "Но тогда ты, наверное, отправил бы в вечный ад всех, кто, скажем, захватывая города, жёг и резал население... и кто сбрасывал бомбы..." "На Хиросиму ту же, например" - откликнулась одна девочка. "Понимаете, - чуть нерешительно ответил Мишель, - мне кажется, что делать такое, когда вокруг мирная жизнь, - ещё страшнее, чем когда явная война и когда люди к такому... как бы готовы... нет, не готовы, а подготовлены, что ли... Об этом, конечно, можно без конца думать..." - и он сел, не особенно желая, чтобы развернулась дискуссия. И она не состоялась, тем более, что урок этот был в тот день последним, через три минуты прозвенел звонок, и все стали, будучи всё ещё под впечатлением прозвучавшего, собираться по домам...
И потом ему подумалось, что промолчал он о стране Ноэми всё-таки прежде всего даже не из "национальных" соображений. А потому, что ЭТИ воспоминания он всё ещё делил только со своими родителями - и бережно, с не свойственной ему в целом нервозностью боялся дать кому-то "не совсем близкому" прикоснуться к ним.
И совсем ни с кем не делился он тем, к чему его очень тянуло, но что не особенно получалось. Он мечтал о писательском творчестве и пытался не раз - в темноте, на ночь глядя, или иногда на уроке, задумавшись и отвлёкшись, - складывать некие сюжеты. Ему виделись чьи-то образы, но чаще всего он ловил себя на том, что примеряет сам к себе те или иные приключения, которые просились на бумагу. Каждая фантазия увешивалась, подобно праздничной ёлке, отрывками речей, сложившимися картинами отдельных действий; только вот досадно ему было, что сюжеты увлекательные не придумывались. Вместо этого каждый раз его закручивало, словно в воронку, в переживание уже изображённого, уже написанного кем-то - правда, расцвеченного по-иному, но что в том проку? Только помечтать можно... "но это уже сложено не мной - просто я преломляю нечто успевшее полюбиться мне через грани своей личности..."
И мелькала ещё мысль, что, как бы ни стараться придумать сюжетные линии, реальность всегда превзойдёт то, что воображается; что всё самое яркое даст сама жизнь - правда, не обязательно именно тогда, когда живущему хочется этого... И не только самое яркое, но и самое страшное... И Мишель вновь и вновь возвращался к кладовой памяти, в которой жила и кровоточила ТА ночь, когда он, и сестрёнка, и родители - вчетвером, - вжимались всею плотью в лежавшее на полу одеяло... а в доме рядом - погибала Ноэми, так восхищённо, такими сияющими глазами смотревшая накануне вечером на свой игрушечный городок... Трагичность жизни била, хлестала в этом воспоминании... "и могу ли я добавить что-то к этому, придумать нечто сопоставимое?.."
И сюжеты, и переживания она, жизнь, сама даст - так подчас думалось... И думалось не напрасно. Около семнадцати было ему, когда он с классом провёл в начале лета несколько дней в палаточном лагере на реке. То был факультативный выезд, организованный спортивным руководителем школы, Лемуаном, бывшим футболистом высшей лиги. Мишель ещё за два дня до мероприятия не был уверен, что поедет, поскольку был недавно задет этим человеком. Он с шестнадцати лет начал, хотя и не очень часто ещё, курить, и вот, выйдя за школьную ограду и достав пачку сигарет, услышал от проходившего мимо, очень почему-то не любившего курение Лемуана: "На публику дымим, а?.." Рамбо, в принципе умевший отвечать на язвительные замечания не менее ехидно, в данном случае не нашёл, чем отпарировать, смолчал почти растерянно и очень обиделся. Когда это он что-то делал на публику, что за ерунда?.. Но поздно было бросаться в словесную схватку - лысоватая макушка спортивного руководителя мелькнула и пропала в дверях школы...
Но на реку Мишель всё-таки поехал - решил, что не стоит из-за пустячной колкости лишаться весёлого отдыха со сверстниками. На третий день целая компания купалась в речке, каждый то и дело выходил пообсохнуть и снова бултыхался - кто с крутоватого берега, кто ныряя с мостика, - в прохладную, ласкающую свежестью воду. И вот он, стоя на мостике и прикидывая - солдатиком прыгать или вниз головой, - увидел вдруг, как беспомощно забарахтался Жюль... Это был довольно неловкий, "субтильный" мальчик, ни во что, кроме, правда, бадминтона, хорошо играть не умевший и почти не державшийся на воде; а тут, на мелком месте, он радовался было, делая вид, что плавает, но теперь - надрывно, неумело взмахивал руками, а его почему-то влекло не туда, куда он стремился, а на глубину... И он вскрикнул что-то... простонал, вскидывая глаза, ловя губами воздух... "Угодил в поток" - успело мелькнуть в мыслях Мишеля... Мелькнуло - потом ему не припоминалось точно, - то ли ещё до отчаянного прыжка, то ли уже когда он изо всех сил, преодолевая оказавшееся и в самом деле нешуточным течение, плыл, стараясь дотянуться до Жюля... Ему всё-таки удалось ухватить товарища за руку, притянуть к себе... а тот уже начинал было задыхаться; а Мишель и сам плавал так себе, и только одна рука оставалась у него для борьбы с течением, другою надо было держать обессилевшего Жюля. Он бросил отчаянный взгляд на берег - да, там видели, что происходит, и трое лучших пловцов класса уже спешили на выручку, но им было ещё далеко, а у него иссякали силы, его - сколь ни сопротивлялся он, делая становившиеся почти уже судорожными движения, - относило вместе с Жюлем на середину реки. "Боже, неужели всё?" - беззвучно, молитвенно-жалобно вскричалось ему... Он уже терял сознание, когда подоспел спасательный катер; их втащили... Жюля с минуту откачивали, Мишелю это не понадобилось, но и он довольно долго сидел оцепенело, не в состоянии вымолвить ни слова, стараясь выровнять дыхание и уставившись на полупрозрачную воду. Неужели ещё минута-две, - думалось ему, - и мы были бы под этой водой, на дне, мы оба... и я, Мишель Рамбо, со всеми своими фантазиями и воспоминаниями, и слабенький, смешновато-амбициозный, но зато эрудированный и ездящий на математические олимпиады Жюль?.. Ещё минута-две... И он понимал, что не только это надо прочувствовать и обдумать... Множеством молний вспыхивало и расчерчивалось что-то в его душе, сверкали словно бы начертания неких письмён, которые ему предстоит - некуда деться, - расшифровывать долго, тщательно и, может быть, всю жизнь... Но не сейчас... Сейчас захотелось курить, ему сунули в рот сигарету, чиркнули зажигалкой...
То, что было чуть позже, не казалось важным, это было "фоном". Спасённый товарищ не уставал, конечно, повторять - "если бы не ты..." - и это поднадоело... Хотя действительно - все понимали, - именно благодаря тем считанным минутам, когда он отчаянно удерживал Жюля над водой, тот остался жив... Приехал отлучившийся было в ближайший городок Лемуан; узнав о том, что произошло, он взволнованно сказал Мишелю: "Не только Жюль, но и я на всю жизнь перед тобой в долгу... тут и сказать больше нечего, сам понимаешь..." Ему, спортивному руководителю, было и совестно, что именно в такой момент он не был с ними, - но кто бы мог предвидеть, что случится, речка-то вообще тихая и неглубокая, кто бы знал, - и страшно при мысли о том, за что он и нравственно, и юридически оказался бы в ответе, если бы... если бы... За то своё ехидное высказывание он извиняться не стал - да Рамбо и не надо было извинений: они оба напрочь списали теперь эту мелочь перед жутким ликом чуть не грянувшей трагедии... Потом - когда вернулись, - были родители Жюля, оба в слезах, жавшие ему руки, и было очень много разных восторженных слов в его адрес в школе - из уст тех самых учителей, в чьих глазах он до этой истории был просто не особенно старательным, не чуждым даже некоторого разгильдяйства учеником. Правда, способным, умевшим самостоятельно мыслить и прилагать усилия к тому, чем соизволивал увлекаться... И было восхищение собственных родителей и уже большой, четырнадцатилетней, Сюзан - восхищение вместе с неописуемым испугом... Он подумал тогда, что испуг был бы даже меньше, если бы всё развёртывалось у них на глазах; тогда им хоть ничто не довоображалось бы сверх действительно произошедшего, а так... Боже, что за картины рисовались им, наверное, что за картины того, как бесконечно любимый сын и брат чуть не погиб...