И он отслужил три года в той армии, в одной из самых "обстрелянных", часто посылаемых на всевозможные операции боевых частей. Здоровье и физическая подготовка позволили ему, пусть не без большого напряжения, всё-таки пройти изматывающий учебный курс - с марш-бросками при полной выкладке, постоянным недосыпанием и нагрузками, подобные которым он и представить себе не мог совсем ещё недавно... Удалось и сжиться с товарищами - очень разными, по большей части получившими иное, нежели он сам, воспитание. Иной менталитет, думалось ему. У многих - с ощутимым восточным налётом, и налёт этот сказывался не только в любимых ими мелодиях и блюдах, но и в некоторых суждениях. Слышалось иной раз - когда смотрели на отдыхе фильмы по чёрно-белому телевизору в магазинчике военторга, - благодушно-одобрительное отношение к проделкам жуликов, а то и к берущим своё грубовато-силовыми ухватками... С другой же стороны - здесь очень любили детей. Когда он однажды сказал, что молодым семьям, может быть, не стоит спешить обзаводиться малышами - "надо для себя сначала пожить", - сержант, который был лишь на два года старше его, ответил: "Улыбка ребёнка в доме... ты ещё поймёшь, что это значит..." И не договорил; но в душу Мишеля эти слова, сначала хлестнув болью, - образ маленькой Ноэми явился ему, - непреложно и навсегда впечатались...
Так или иначе, он ладил с окружающими. С лёгким акцентом, но бойко и азартно болтал с ними о девушках и футболе, делился школьными историями, описывал края, где рос, и слушал их байки... И прозвище к нему пристало то же самое, что и в школе. И спросили однажды - "Интересно, тебя и там, где ты жил, так звали?.. А то мы тут поспорили насчёт тебя..." "Звали, - откликнулся он, - что уж тут поделать... хотя там это пишется совсем не похоже..."
И очень сближало его с ними, невзирая на "менталитет", то, что ИМ он мог рассказать - и рассказал, - ещё и о раннем своём детстве в ЭТОЙ стране, и... и даже о самом страшном, что было здесь пережито. И нашлись меж ними такие, в чьих воспоминаниях тоже были лица и голоса погубленных террором.
И в месяцы подготовительного курса, и потом, во время "настоящей" службы, уже будучи приписан к действующей части, он ездил иногда, получая увольнительные, ночевать к тем родственникам, у которых когда-то, после школы, гостил. Но не чаще раза в месяц - было до их дома не близко; и жил он почти постоянно на базе - в спокойные недели выезжал иногда на вечер, поймав попутку, погулять в ближайший городок, но возвращался на ночь.
Но не так уж много было таких "спокойных недель" - то и дело случались переброски в опасные места, и передислокации с одного опасного участка на другой; и было в том числе несколько столкновений с террористическими группами, и были поиски вооружённых террористов, скрываемых в селениях, - поиски, когда приходилось прочёсывать жилые кварталы, зная, что каждую секунду из-за угла могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью... На отдыхе солдаты делились между собой ощущениями: было страшно, всем было страшно, но страх не лишал воли, не обездвиживал - ведь в руках оружие, а в душе уверенность, что дело твоё сверхважно, что даже гибель, если и встретишь её, не будет глупой и бессмысленной...
И была перестрелка в пустынной местности близ одного села, когда он, дав очередь из американской винтовки "M-16", увидел чётко и явственно, что одна из метавшихся меж скалами фигур с автоматом - упала и больше не двигалась. Справа и слева от этого уже не шевелившегося тела сверкнули вспышки других выстрелов; и были ещё очереди из-за смежной гряды, под прямым углом, - там размещалось в засаде ещё одно отделение... Террористы попали в капкан, и были перебиты - все шестеро, да, именно столько их там должно было находиться согласно предварительным данным.
И Мишель Рамбо знал: да, это его пуля стала смертельной для накануне ещё живой плоти. Он впервые убил. Солдаты обычно не говорили между собой о том, от чьих выстрелов падали враги; и только много позднее посвятил он в произошедшее родителей, которым вообще-то писал часто и длинно... В ту пору только наедине со своей душой осмысливал он это. Отчётливо вспоминалось ему то, что думал он однажды на ночь глядя, лёжа в спальном мешке и стараясь подольше не заснуть, продлить часы блаженно осознаваемого отдохновения... "Я выстрелил, - думал он, - и сделал это сознательно, целясь и желая умертвить живое, усматривая в том свой долг. Что же теперь? Изменился ли я, подобно... подобно Адаму и Еве, когда они вкусили тот плод, по той легенде? Или, может быть, это и не легенда? - отвлекался он на иное, - я не знаю, чему верить... но как же не хочется происходить от неких безобразных нелюдей... но Адам и Ева были изгнаны из рая, а я... а во мне - что может измениться? Я ведь и не был в раю... Или всё-таки - был? Ведь детство, так часто пишут и поют, похоже на рай... Детство... чьё-то - может быть, да... но не моё! - ослепительным всполохом озарила его мысль. - Не моё, потому что в моём была Ноэми и была её гибель. Я - может быть, уже тогда был изгнан из рая... И, может быть, именно поэтому меня не тяготит, что я пересёк теперь ещё один рубеж, что я превратил живую плоть в мёртвую груду органических соединений..." Ему было чуть странно, насколько не смущало его то, что он стал одним из тех, кто проливал кровь. Но он понимал, ещё же более - ощущал, почему не тяготится этим. В воображении зажигался золотистый отблеск той электрической свечи - тогда, в "уголке Ноэми"; и думалось Мишелю, что он, быть может, выстрелом своим сумел предотвратить вспыхивание ещё кто знает скольких таких же... и не они будут светиться, а взоры детишек, которые смогут достроить свои башенки, и собрать отложенные на следующее утро мозаичные картинки, и восхититься тем, что у них получилось... Перед ним предстало видение некоего гигантского, кровоточащего и рассёкшего мироздание рубца. По одну сторону этого рубца был он сам, и близкие ему там были, и не очень, и совсем безвестные, в чужих странах; но все были объединяемы чем-то окрашивающим их в живительные цвета; по другую же сторону разверзалась пучина абсолютного зла. Она была тоже как бы "живая", но ПО-ИНОМУ, и в неё - так ему ощущалось, - не только необходимо, но и желанно бить и бить без устали любыми способами, любым оружием, - чтобы не метнула эта пучина свои хищные щупальца туда, где настоящая жизнь, и не выхватила больше никого и никогда... Ему припомнился тогда американский фантастический рассказ о немыслимо экстремальном поединке человека с неким страшным, бесконечно чуждым и ненавидящим всё земное "пришельцем" - о поединке, решавшем, которой из двух цивилизаций выжить, а которой - исчезнуть... Человек всё-таки победил, и эта победа его обернулась гибелью миллиардов существ, и - именно "И", а не "НО", - это была благословенная победа...
Мишель Рамбо, допивая чай и шаря уже было в кармане, чтобы достать ключи от машины, при этом воспоминании чуть усмехнулся и решил - посижу несколько минут ещё...
О нет, конечно, тогда перед ним, девятнадцатилетним, мелькать-то мелькали эти образы, но было ему тогда ещё далеко до настоящего осмысления их... Только много позже, во всеоружии зрелого разума, он сумел хоть отчасти облечь их в одеяние чётко сформулированных мыслей. Он читал впоследствии в том числе иудейские религиозные поучения, очень оттачивающие логическое, категориальное мышление, и пришёл к противопоставлению тех, кто "если и убивает, то для того, чтобы жить и спасать", тем, кто "если и живёт, то для того, чтобы убивать". Вот это-то и были для него те "пришельцы", про которых он, юный, подумал тогда, кутая уставшие ступни в мягкую ткань спального мешка и уставив в пространство трубочку сигареты...