Страшный взрыв грузовика-бомбы убил в том числе детей... Он, Мишель Рамбо, стрелял... стрелял вместе с товарищами; и ведь Бог не обидел его меткостью, он и дротик с нашлёпкой в детском саду, и шарик ударом ракетки умел направить куда целил... И посланные им снаряды из гранатомёта были в числе тех, что воспламенили эту автобомбу... Так было нужно. Он понимал это тогда, понимает и сейчас. "Мы сделали то, что сделали. Нам было кого спасать. Маленькая дочь Тетрарха лепетала - мне страшно, папа... У Адама уже тогда был сын трёхлетний... У меня самого тогда ещё не было детей, но в моей жизни была Ноэми... Ноэми, которую я спасти не мог..." Живущий и желающий быть защитником обречён выбирать - к кому быть жестоким. И нет порой возможности ударить только по самой бездне зла, не погубив вместе с нею и тех, кого она держит близ себя, превратив в заложников... Разъять - нельзя... А значит - надо ударить и нести затем бремя знания. И вины, которую ни на чью душу не скинешь, как белый шарик лёгким "флипом" под сетку. "Скидывать" - не на кого. Террористы, что прятали машину-бомбу меж домами, где были дети, не могут быть "виновны" в чём-либо: нелюдю - нелюдево, суд совести - удел человеческий...
Он ещё тогда понимал, что всегда будет нести этот груз, деля его с Адамом, Алексом... со всеми товарищами... А кроме них... кроме них лишь с очень немногими он говорил об этом. Рассказал папе, маме и Сюзан, прилетевшим к нему ещё до выписки. И не о чем тут было "рассуждать" ни ему, ни им. Просто они - близкие, и знать об этом - ИХ бремя. А потом, позже Мишель посвятит в это и Аннет, он ещё в первые часы знакомства раскроет ей всё... ибо примет её в близкие, в свои, даже не зная ещё, что она будет его женой...
И неким откровением - сродни тем молниям, что сверкали в воображении, когда он, только что спасший Жюля и спасённый сам, сидел в катере, - прозвучали для Мишеля сказанные ещё в больничной палате слова Адама, соблюдавшего традиции и носившего пусть не всегда, но по субботам, вязаную шапочку. Адам сказал, что хочет съездить к древней Стене, оставшейся от Храма... и что ещё не знает - будет ли произносить там молитву или просто стоять, уткнувшись лицом в священные камни, в щели меж которыми принято класть записки с просьбами и чаяниями. Он пригласил их поехать вместе, обещав Мишелю подождать, когда тот выпишется. И добавил: "А напишу я... знаете, ребята, что я напишу? Я попрошу Его признаться, что Он не всё может..."
Они действительно побывали там через месяц. И Мишель Рамбо тоже написал... написал не записку, а письмо, послание, в котором было, конечно, о родных, о друзьях... и о Гае там было, и о Марко, и о Ноэми... и обо всех, кто погиб... А завершил он написанное словами: "Я не верю, что Ты всё можешь. Я надеюсь, что Ты не всесилен. Я надеюсь, что Ты никого не предаёшь, а отчаянно хочешь всех спасти, но у Тебя не всегда получается, и Ты жаждешь нашей помощи... Хоть бы это было так!"
После этой поездки он стал читать Библию - читать бессистемно, но пытливо, ища и выхватывая образы тех, кому можно было сопереживать. Перед ним представали отвага и жертвенность, гибель невинных, пощада виновным, обращаемые к Богу мольбы, жалобы и укоры... Он понимал, что не будет там ответов на вечные вопросы, терзающие людей, но его захватывала духовная мощь тех, кто осмеливался эти вопросы ставить; и было у него ощущение того, что перед ним распахнулся целый космос. Он, ещё не формулируя этого, чувствовал: читаемая им огромная антология человеческой духовности - пусть часто и жестокая в своём неприукрашенном изображении бытия, - не предаёт и не предаст вопрошающего. И залог этого - именно отсутствие обманно-плоских псевдоответов.
И немало религиозной литературы прочёл и продумал он с тех пор - продолжая между тем придерживаться совершенно "светского" образа жизни...
- Ладно, Аннет, давай чаю, сядем, и я всё нормально расскажу, не сбиваясь, - сказал он жене, - а потом и в самом деле открою тебе файл со своим текстом; только ты сначала прочти всё, а не подавай реплики в ходе чтения...
- Садись... вот творожнички... хочешь шоколадом намажу, или вот варенье - малина и черника... И тебе "Липтон" или цейлонский? - Аннет немножко суетилась, она очень любила совместные трапезы и не была в восторге от того, что и муж, и сыновья питаются - кроме как по выходным, - в основном "вперехват", да ещё зачастую и стоя. А ему бы присесть, тем более чтобы левую ногу без надобности не утомлять... Мишель, впрочем, раздражался, когда она говорила об этом: "Хватит, я совершенно здоровый человек, пойми..." В принципе это так и есть. В федерации настольного тенниса он скрывал и продолжает скрывать свою историю с ногой, опасаясь - вдруг не допустят к официальным играм. И знает, что сказать, если "схватит" во время матча. Два года назад на лиге это действительно случилось - хорошо ещё, что при большом разрыве в его пользу и на последних очках. Но он попросил противника подождать - "Понимаешь, растянул недавно...", - оперативно помассировал надколенный участок, сумел "восстановиться" минуты за четыре и завершил игру, сделав два отличных топ-спина, а напоследок эффектную "скидку"...
- Давай "Липтон", и добавь, знаешь, коньяка немножко, и без лимона тогда... и, пожалуй, черничного... - Он подумал, что к таким творожникам можно было бы и сыра с креветками; но Аннет - дочери родителей отчасти религиозных, как, впрочем, и его собственные, - важен традиционный уклад, она блюдёт основные посты и ещё многое... И Мишель никогда не приносит в дом ничего такого, что с этим не согласуется...
Именно когда он собирался начинать свой рассказ, в кухню заявились мальчишки, Виктор и Матье. "Ладно, тогда отложим" - подмигнул Мишель жене. И экспромтом получился, к радости Аннет, довольно весёлый семейный ужин - с анекдотами, которыми сыпал старший, получивший их только что от приятеля по электронной почте. Анекдоты он рассказывал - видимо, выбирая из прочитанного материала, - всё-таки приличные.
- 9 -
После ужина сыновья засели за свои компьютеры, а Мишель и Аннет перешли в спальню, и он прихватил туда только что сделанный - по второму заходу, - чай с коньяком. "Кури в окошко, потом развеется" - сказала она. Мишель ощутил вдруг, что разговор с комиссаром и Натали Симоне успел "уложиться" в памяти стройно и складно - бери и пересказывай... Так выстраиваются в мыслях иногда целые абзацы и цепочки фраз - только хватай ручку... нет, теперь-то придвигай принтер... Ему подумалось - жаль, когда он увлёкся Библией и вообще религиозной литературой, интернета ещё не было: сейчас минут за сорок можно найти больше информации, чем тогда за неделю, копаясь в картотеках и всматриваясь в корешки на библиотечных полках...
Он рассказал Аннет о разговоре в кафе - стройно, складно, выразительно и с удовольствием тем большим, что произошедшая встреча была связана с творческим успехом. А затем... затем поделился этими раздумьями своими в кафе, наедине с собой, и видениями, представшими перед ним в начале езды по шоссе, когда домики по сторонам показались ему похожими на тот городок из флакончиков... И чуть примолк... и достал ещё сигарету...
- Я очень люблю тебя, Мишель, - молвила внезапно Аннет. - И очень боюсь за тебя...
- Но... чего ты боишься? - удивился он.
- Боюсь, как бы тебя не сорвало с якоря и не унесло, не увлекло куда-то, во что-то опасное и бездонное. Знаешь, я всегда, все эти долгие годы опасалась этого - ещё с тех первых часов, в самолёте, когда тебя именно как будто унесло... когда ты внезапно назвал меня "Ноэми"...
- И как же я замер от ужаса, думая - нанёс дикую обиду... - сказал Мишель.
- А я уже тогда поняла, что она - часть твоей сути, без которой ты не был бы собой, тем, который мне нужен... Нужен несмотря на все эти мои опасения...