Да, отблеск образа Ноэми был "с ними", но не "между ними". И ни с чем текущим не соприкасался, не должен был соприкасаться. Во время первой беременности Аннет, ещё до ультрасаунда, когда они ещё не знали, мальчик родится или девочка, Мишель понимал, что если будет дочь, он не захочет дать ей ТО имя. И не только боясь связанной для него с этим звукосочетанием трагичности, не только опасаясь "накликать", "притянуть"... ибо он ощущал, что в мире действует множество не познанных человеком - в том числе бесконечно лютых и коварных, - сил... Нет, не только по этой причине, но и потому, что "иной Ноэми" не мыслил он в своей жизни...
И когда он признался Аннет в тех своих двух изменах, ей - восстанавливаясь после этого удара, - важно было увериться, что ни в одной из этих женщинах не было ничего такого, что напоминало бы ему Ноэми...
Но почему, почему Аннет думает, что его может взять и увлечь куда-то?.. Она - его якорь, тот якорь, с которого он ни в коем случае не хочет быть сорванным. Что у неё за предчувствия?..
- Я не хочу никуда уноситься, - сказал он вслух. - Пожалуйста поверь мне: ни-ку-да.
- Напиши когда-нибудь о нашем знакомстве - вдруг попросила Аннет. В первые годы она очень любила говорить о том вечере, о той ночи...
- А правда, почему бы не написать? - оживлённо ответил, почти воскликнул Мишель. - Я теперь и вправду возьму и опять попробую писать сюжетные вещи.
- И, кстати, об этом своём Городе ты можешь создать целый цикл, - добавила она, как будто прочитав его мысли. - Ведь действительно очень захватывает твоя "монументальная архаика" - правильно эта Натали сказала... Ты тон найти сумел, а это уже очень много...
"И это реально, - подумалось ему. - Всё-таки поймал я писательскую струнку... И что же - это, выходит, благодаря тому, что полтора месяца назад?.. И ещё - ТЕМ разговорам?.. - В воображении мелькнули лица Андре Винсена и его жены... - Нет, всё это лишь позволило прорасти тому, что уже БЫЛО во мне..."
- Слушай, открой мне продолжение прямо сейчас, - промолвила Аннет. - Я очень боюсь за этого твоего героя - мне кажется, ты бросишь его куда-то в тяжёлые испытания, в некую даль!.. И одновременно - боюсь за тебя. Знаешь, Мишель... я опасаюсь, что ты внезапно возьмёшь и обречёшь себя на что-то... Потому что у тебя - ты уж не спорь, это так, - при всём несоблюдении традиционных предписаний, удивительно, даже отчасти пугающе религиозное мышление... мироощущение...
Он попытался сейчас вспомнить, в котором из читанных в юности классических романов некоему атеисту сказали, что он на самом деле верует "ещё больше священника"... Да... и он там, кажется, ещё всё время чай пил... и вскоре покончил с собой... Рамбо, посмотрев на свою чашку, чуть поёжился от сопоставления... Кажется, Достоевский... нет, не Карамазовы, что-то другое, потом поищу... Впрочем, я, наверное, не выдержал бы мировоззренческой бездны атеизма...
- Я не могу мыслить и чувствовать иначе. Если правит случай, то смысла ни в чём не может быть, - повторил он услышанное в юности, после истории с Жюлем, от отца. А мы... обязаны иметь смысл - мы все... Наши ребята должны были родиться - именно тогда и именно такими... И мы должны были встретиться... независимо от моего ранения и от рейса, которым я полетел... А значит, есть направляющая сила в мире...
И это тоже он уже не раз говорил. Люди встречаются не "из-за чего-то", а потому, что им нельзя не встретиться. Ему ли было не думать так, ему ли, столь жаждавшему смысла, столь ожесточённо противящемуся мысли о власти случая и о том... и о том, что человек может взорваться в автобусе именно ИЗ-ЗА булочки, которую ему положили дома и скушав которую он не захотел выйти на предыдущей остановке, чтобы посидеть в пиццерии... Нет, и любая предопределённость менее страшна, чем это... "Мир полон летящих в пространстве и времени стрел, каждая из которых - помысел, движение или поступок, - и никто не знает, ядом или целебным снадобьем смазана та или иная из них и чьей души и жизни заповедано ей коснуться". Так сказал Мудрец Тетрарху, но тот не принял этого - и стал Избавителем... Нет, происходящее всё-таки зависит и от того, что мы носим в себе...
"Мы должны были встретиться... независимо от обстоятельств".
Он снова перелетел мысленно через море и вернулся на двадцать лет назад... Ногу ему тогда вылечили и привели в порядок, он выписался, опять работал охранником, и курьером тоже: купил мотоцикл с автоматическим переключением скоростей - он мог позволить себе это, получив установленную выплату за боевое ранение. Но на армейской медкомиссии ему сказали - всё, парень, с пехотным взводом прощайся... Что ж, это было вполне правильно. Да, он молод, здоров и крепок; но если человек, у которого иногда прихватывает ногу, пойдёт в бой, - он рискует подвести не только себя, но и товарищей, которые могут погибнуть, вытаскивая его: тут не настольный теннис, враг не будет ждать...
Родители и сестра, успевшие, пережив страх и волнения, прийти в себя, откровенно радовались тому, что строевая служба для него закончена... Сам же Мишель принял это спокойно. Друзья останутся друзьями; а стыдиться ему нечего - за него решила жизнь... И не укорял он себя, и не ощущал вины, признаваясь себе в том, что отчасти разделяет и сам чувства близких. "Я не уклонялся от опасностей, я отдал свой солдатский долг, никогда не прятался ни за чью спину, идя под пули... но обязан ли я жалеть о том, что больше не надо под них идти?.." Да, те товарищи, которые остались невредимы, продолжат ходить на сборы, а он нет; но он был ранен в кровопролитном бою, подобного которому и у них, очень вероятно, уже не будет, - такое не часто случается, обычно всё-таки рутинная гарнизонно-полевая служба... Ну что уж тут поделать...
И - ещё сильнее, чем по окончании срочной службы, - потянуло его опять в Европу. Дело было не только в том, что этого хотели мама, папа и Сюзан. Мишелю самому хотелось к семье... и надо было в конце-то концов идти куда-то учиться - сестра уже оканчивала филологический, "а я всё ещё без специальности..." Если же учиться, то лучше, конечно, на языке, на котором мыслишь; "да и ближе мне та жизнь" - не впервые ощущал он... Тем более, что уже не сможет он больше защищать сограждан - детишек и взрослых, - на поле боя...
И через полгода, продав мотоцикл и собрав один-единственный чемодан да ещё наплечную сумку, он приехал в аэропорт... Постоял, прощаясь... Я, конечно, буду ещё приезжать, думал он, да и вообще не знаю точно - не захочу ли вернуться... не знаю, да и кто знает... И всё же это было прощание. Погода была холодная, хмурая, но он любил именно такую, а не изнуряюще солнечную. Этот вечер провожал его, товарищески хлопая по спине и плечам...
А потом, в здании терминала, Мишель, ожидая начала регистрации на рейс, впервые увидел Аннет. Ему отчётливо припоминалось это. Она стояла в серо-белой шубке чуть выше колен, с белой замшевой сумкой, возле каталки, на которой уложены были два небольших однотипных, тёмно-синего цвета, чемодана. Примерно его сверстница, девушка лет двадцати трёх, со светло-каштановой косой, собранной на макушке; она часто моргала, и каждый раз при этом её веки "взлетали" и широко распахнувшиеся глаза становились "текуще-вбирающими"... И губы - словно порывающиеся о чём-то спросить, хотя никого с ней рядом в тот момент не было... Но через минуту подошёл парень лет под тридцать в куртке армейского образца, что-то ей сказал и поправил чемоданы. Мишелю не забылось чувство досады, которое он тогда ощутил... Между тем регистрация открылась и эта пара - видимо, приехавшая чуть ли не раньше всех, - оказавшись одною из первых, скрылась от него за колыхавшейся очередью. Минут через пять, когда он, продвинувшись, смог бросить взгляд на стойку, там уже не было ни их, ни стоявших за ними - ну, разумеется, они, наверное, уже на проверке ручной клади. Вообще странно, мелькнула у него мысль... она выглядит туристкой, а этот тип одет - хоть в караул ставь... вроде меня, такая же куртка... Он, впрочем, вскоре перестал об этом думать, да и не видел больше ни девушку, ни её спутника ни во время просвечивания, ни на паспортном контроле, ни потом, когда бродил по зоне дьюти-фри и пил кофе в буфете...