А потом, когда подъехали к дому, прежде чем родители разбудили заснувшего Пьера, Жюстин вдруг сказала, дотронувшись до них обоих: "Я вас очень люблю... я хочу, чтобы у нас было спокойно и радостно..." - и смутилась от своих слов, как будто они означали признание - что-то в семье не так... "Мы тоже хотим, Жюстин, чтобы так было, - ответил папа, - поверь, у нас очень хорошая семья, доченька, потому что всё... всё зависящее от нас для того, чтобы дать друг другу спокойствие и радость, мы делаем..." Он сказал самое верное и бережное из всего, что можно было сказать, - подумала Луиза, - и хорошо, что не добавил больше ничего, ибо подразумевалось - мы не всё можем; и незачем говорить одиннадцатилетней девочке то, что она и сама отлично понимает... Мальчик, разбуженный ими, не капризничал, быстро вылез из машины; дома с ним было проще, чем обычно, он, не споря и не торгуясь, умыл лицо и руки, почистил зубы, разделся... Луиза села почитать ему "Белоснежку"... Что-то тревожно-нежное растеклось между ними четырьмя и объяло их, - так ощущала Жюстин. Она улеглась и думала, что долго не сможет заснуть, но её неожиданно быстро объял сон, в котором она увидела себя на некоем кораблике, небольшом, хрупком, парусном; он то и дело покачивался, но плыл, и она знала - есть на нём люди, на которых можно безусловно положиться, они не дадут кораблику опрокинуться и утонуть... И близился некий берег, чуть затуманенный, незнакомый; но она верила - это не дикий и страшный край, здесь будут люди, будет город, будут книги и песни; и, может быть, она найдёт здесь кого-то нужного ей... Нет, это был не "страшный" сон, из которого хочешь выпутаться; она, проснувшись около часа ночи, даже отчасти пожалела, что он прервался; и ей хотелось вспомнить - с кем она плыла и кого искала?.. Но, вспоминая, Жюстин довольно быстро вновь заснула - без сновидений и на этот раз до утра.
А Андре уселся за компьютер, желая проверить электронную почту... Чтобы выйти на неё поскорее, открыл историю за истекающий день... И спросил Луизу - "Что это ты про Заратустру читала - про то, чтобы подтолкнуть падающего?.." Она, спохватившись, что не догадалась стереть регистрацию захода на тот сайт, хотела было сказать - слышала когда-то эту фразу, сегодня утром вспомнила, вот и посмотрела - благо было время... Но внезапно не захотелось ей таиться, лгать... она подошла к нему, обняла сзади, полушепнула - "Ты ложись, я сейчас приду, в кровати поговорим уже"... И через несколько минут, держа его руку под одеялом, рассказала всё про приезд Натали Симоне.
И про "Клэр", и про Бланшара, и про вытащенные из шкафов прослушиватели, и про то, как дружелюбна и открыта была с нею эта женщина...
А он слушал это всё сначала довольно спокойно, а потом с нарастающим - Луиза чувствовала, - желанием броситься, словно в бой, в длинный и ожесточённый монолог. А потом промолвил - чуть сбивчиво, обрывисто, но вместе с тем и решительно: "Понимаешь, Луиза, я приемлю этот дар и эту кару. Я всё-таки стал другим, и осознаю это, и несу в себе... нечто такое, что, наверное, я не в силах передать даже тебе, чтобы ты разделила... Ты не слышала голоса этого, когда она меня убеждала, чтобы я... малыша нашего, которого сейчас на руках нёс, полуспящего... и девочку нашу, которая сейчас нам сказала - я вас люблю... и тебя, Луиза, чья рука моей касается... убеждала, чтобы я вас - подставил под... я это и назвать боюсь... ты этого голоса не слышала, ты ненависти этой не испытала... А я - слышал и испытал, и... и - стоило испытать; и рассказанное тобой не остановило бы меня, Луиза, пусть бы я и тогда это знал!.. И я всё-таки, наверное, вопреки тому, что мне казалось месяц-полтора назад, сумел окаменеть, стать камнем, и - не жалею! И мне очень близок тот офицер или кто бы уж он там ни был, в том поезде, в котором прабабушка этой Натали ехала... Да и ты ведь сказала: ему, защитившему всех, - крест памяти; и лучше этот крест, чем крест того, кто... не посмел "окаменеть" - и НЕ СПАС... Я вас всех очень и очень люблю... но тем, кем был раньше, уже никогда не буду; и помнишь, в тот уютный вечер, после разговора с комиссаром, я сказал тебе - мне нет дороги назад!.. И вам - тем, кто со мной, - тоже... Тебе и Жюстин по крайней мере... Пьер ещё маленький, а она уже допытывается, и осознаёт, и не оберечь нам её от этого: она ощущает - мы не совсем те, что были... Нет нам дороги назад, Луиза, мы должны наконец понять это и принять!.. Давай уж я сигарету в постели... слушай, если ещё что-то подобное узнаешь, - не пытайся скрывать от меня... незачем! Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.."
Он замолк, захваченный вдруг цепью образов и ассоциаций, опоясавшей его подобно тому как Жюстин, когда была маленькой, раскручивала вокруг себя скакалку и обматывалась ею... Потом заговорил - медленно, осторожно, обдумывая каждое слово: "Надо же, что вымолвилось... я - камень!.. Помнишь, Луиза, кому это было сказано? Апостол, подъявший меч... и трижды отрёкшийся... тот, чьим именем мы назвали нашего сына... тот, именем чьего брата когда-то назвали меня..."
- Нет, я могу разделить то, о чём ты говоришь, - спустя несколько мгновений сказала Луиза. - Я не слышала этого голоса по телефону, но... знаешь, сейчас я поняла... я, наверное, тоже смогла "окаменеть" в ту ночь, когда ждала тебя... не это ли дало мне силы ждать и не звонить никуда?.. Быть подругой, быть женою подъявшего меч - даже не зная ещё об этом... а отрекаться нам с тобой не от чего... Я тоже стала другою... И мы ведь уже говорили об этом - помнишь, однажды вечером... о подъемлющих меч, и о том, что мы... что мы - вкусили ещё один плод познания... выпали из гнезда... мы - и, боюсь, отчасти и доченька наша тоже... она и вправду намного больше чувствует происходящее с нами, чем нам хотелось бы...
- Мы отплыли, - он сильно сжал её руку, - от некоего берега, к которому нет нам возврата. От берега, пребывая на котором мы могли считать, что страшное и грозное - не для нас, не про нас... и что если нечто подобное произойдёт, то, конечно же, не с нами... Не с нами, а где-то в диких странах, далеко... там люди могут погибать ни за что ни про что... а мы - мы защищены, наш мир надёжен и уютен. Я помню эти свои... мысленные конвульсии... в ТОТ вечер, на балконе, когда я только-только прослушал... подслушал ИХ разговор... нет, впрочем, именно об этом мне подумалось, когда я писал тебе письмо... Нас навсегда унесло от берега, находясь на котором мы могли считать себя "гуманными", содрогаться при мысли о насилии, думать, что настоящее, чёрное зло - далеко, где-то... Нет, оно - здесь, оно хищно, саблезубо оскалилось тогда именно на нас!.. И я ведь рассказывал тебе... рассказывал, что подумал тогда о Харибде и Сцилле!.. О пути меж ними!..
- Но мы выплывем, доплывём, спасёмся... мы обязательно спасёмся, - шепнула она...
И нечего было добавить к этому. И снова, как в ТУ ночь, когда Луиза сделала ему, беспредельно уставшему, кофе со сгущёнкой, они искали уюта и покоя в недвижной сомкнутости. И она мягко нашептала им в эту ночь сон без сновидений...
И наутро всё та же тревожная нежность продолжала окутывать их. Пьер не залёживался, как бывало часто, а прилежно встал, чтобы собраться вовремя в садик - на продлёнку, во время каникул работающую с утра... Покушал свои обычные кукурузные хлопья и йогурт с шоколадно-ванильной присыпкой, не привередничал, когда мама дала ему персиковый сок вместо клубнично-бананового, который забыли купить... Собрал игрушки, которые возьмёт к дедушке с бабушкой, - именно родители Андре должны были забрать его с продлёнки... "Смотрите, - показал он, - я целый пакет машинок беру, я там автопарк построю и покажу вам, ладно?.. И можно я ещё шарики-марблы возьму? Мы в них в садике поиграем..." "Да взять-то возьми, - вздохнул отец, - только потеряешь ещё, плакать будешь..." "Не буду, - весело мотнул головой мальчик, - вы мне новые купите"... Ну конечно купим, подумала Луиза, мы тебе... вам... что только не покупаем... до чего хорошо, что хоть ты ещё остаёшься, малыш, в мире, куда не доносится - пока ещё не доносится, - пучинно-преисподний вой вселенского зла... Или и в твоих глазах уже некая печаль поселилась - ты так послушен сейчас, стараешься, чтобы нам было легко и приятно... как будто перед расставанием... да мы же завтра тебя опять домой привезём, и у дедушки с бабушкой - это ведь тоже дома... Вышла в ночной рубашке ещё заспанная Жюстин - проводить их. Маме в первую смену, она вернётся к половине третьего, папа к пяти... ну что ж, девочка уже отлично управляется и с тостером, и с микроволновкой, да и готовить несложные вещи научилась у мамы; а скучно разве будет ей дома с компьютером и "Тремя мушкетёрами"? А потом, а вечером, - с мамой и папой на мюзикл... Казалось, наступает хороший, радостный день; но что-то сжалось на мгновение в сердце, и внезапно ей припомнился тот кораблик из её сновидения... Почему так неспокойно, ведь и сон был вроде добрый... да, конечно, кораблик должен доплыть, и там будет не дикая первобытная темень, там приветная пристань, там светлый город... Но девочка не ложилась вновь, пока родители с братиком не ушли... Обняла, долго махала им из окна... Вот они на стоянке, тоже машут ей... вот садятся в машину, мама поедет с папой до своей подвозки, потом папа оставит Пьера в садике - и в аптеку... А Жюстин взялась за "Три мушкетёра"... У неё нет ещё зрелой читательской выдержки, она пропускает некоторые "скучные" моменты; сейчас она уже на том месте, когда д"Артаньян проводил Бэкингема к королевскому дворцу; и он весел, полон надежд... Констанция шла под руку с другим, - что ж, так тогда было принято, - но этот другой, оказывается, не её возлюбленный. Нет, герцог любит королеву, а в сердце Констанции только он, юноша-гасконец. Он счастлив, как был счастлив папа, когда услышал мамин голос по телефону, голос, в котором звучало - мне нужен только ты, я верна и всегда буду верна... И д"Артаньян убедился: любимая верна ему... Правда, мама никогда никого не обманывала, а та женщина обманывает мужа... но этот муж... он там как будто "не в счёт"... и король - тоже... за них как-то "не обидно", когда читаешь любовные признания... Им будто бы полагается быть смешными, обманутыми... А тот гвардеец, которого убил Арамис, - он тоже "не в счёт"?.. Но ведь его тоже когда-то вынашивали, любили, качали на руках... для чего? Чтобы он так вот вдруг погиб - совсем молодым?.. Жюстин, задумавшись об этом, отложила книгу. Но взяла снова - её захватило действие; можно сколько угодно печалиться о тех, кто - в книгах или в жизни, - сметается со сцены; но романы пишутся живыми для живых и о живых...