И - спустя ещё секунды три, - ни криков, ни плача, ни то пронзительных, то завывающих гудков, - ничего этого уже не стало, а был только жуткий, как будто изданный пастью самой геенны звук взрыва; и над мостовой, извергнувшись из серой машины, вознёсся бешеный чёрно-рыжий веер, в котором закружились её разносимые на триллионы микрочастиц останки... И, пока рык геенны постепенно затихал, ничей голос ещё не смел прозвучать... кроме голоса этой маленькой девочки, которую закрывали руками и грудью Луиза и Андре; и сквозь её плач можно было распознать одно лишь слово - "Мама!!!..."
И им, и всем, кто застыл поодаль, было видно, что никто не пострадал от взрыва, ни один из взметнувшихся осколков не зацепил никого из живых... Тот парень отпустил Жюстин, она, с ещё матово-белым от пережитого - и переживаемого, - ужаса лицом рухнула на лежащих родителей, уткнулась макушкой в траву между ними, обхватила их ладонями - с силой, до боли... казалось, желая убедиться, что они эту боль чувствуют, что они живы, что она не потеряла их... Отец и мать тоже липковатыми от крови руками - сейчас было не до щепетильности в отношении соприкосновения с кровью, - вцепились в неё, продолжая обнимать и малышку, всё так же кричавшую "Мама!" и ещё что-то вроде "больно!.." Эта девчушка - ей, кажется, было не больше трёх лет, а может быть, и только два с половиной, - спустя мгновение вжалась всей крошечной плотью своей в Луизу, неосознанно предпочтя и избрав именно женские объятия убежищем от постигшего её всеобъемлющего ужаса... И женщина стала - интуитивно уловив, где болит, - мягко и осторожно поглаживать ей животик... И тогда девочка на миг прервала плач, доверчиво посмотрела ей в глаза, опять - на этот раз тихо, - сказала "Мама..." - а потом опять закричала и зарыдала, но уже чуточку тише и словно бы даже умиротворённее... "Родные мои!.." - шептала Луиза лежавшим с нею в обнимку Жюстин и Андре... "Родные мои!.." И более ничего не произносилось, не получалось... И, наверное, не надо было больше ничего произносить... И Луизе вспомнились в этот момент сказанные ею ночью слова "Мы выплывем, доплывём, спасёмся..." Но об этом невозможно было сейчас думать... Она встретила взгляд Андре - чуть расплывшийся, затуманенный, ни на чём и ни на ком сейчас не сосредоточенный; потом прижала к себе всё ещё не поднимавшую лица из мокрых травинок Жюстин - "Доченька!.." И та вдруг неожиданно сказала голосом, полным взрослой заботы: "Мама, папа, вам надо руки перевязать... а то вся одежда же..." Она не закончила, но главное, что это выговорилось; и Жюстин почувствовала, что сумела нащупать ниточку, связывающую её и их, родителей, с чем-то нестрашным, уютным, с тем, что было РАНЬШЕ. Эта тревога об одежде символизировала для неё сейчас будни, обиходно-сладостную повседневность, к которой так и рвалась сейчас вся душа её...
К ним подошёл тот плечистый мужчина. "С вами всё в порядке?.." Винсен поглядел на него так же несосредоточенно... "Да... наверное... не знаю..." И не сообразил поблагодарить за то, что тот не пустил Жюстин к смертельно опасной машине... Потом перевёл взгляд на спасённую девочку в объятиях Луизы: бледное, несмотря на подтёки слёз, худенькое личико, разлетающиеся длинные чёрные волосы, не удерживаемые уже косичкой, заплетённой, видно, не особенно искусно или в спешке; черты тонкие, но не поймёшь, красивые ли, потому что они искажены криком и той болью, которая откуда-то из недр тела, вторгнувшись туда, жжёт и жалит. Простенькое, на вырост, наверное, купленное, до колен доходящее платьице блёкло-синего цвета... Жюстин привстала на коленках, слегка дотронулась до малышки. "Ей очень больно, мама... И вам тоже больно?.. Я... давайте я позвоню..." Она не сказала, куда позвонит, и она прекрасно понимала, конечно, что скорая помощь сама вот-вот приедет, но ей надо было говорить что-то заботливое; Андре и Луиза скорее ощутили, чем подумали, что она этим как бы защищается от собственного ужаса. "Не надо, доченька, - ответил он, - они же сейчас... вот слышишь, сирены..." Да, действительно, сирены уже гудели вовсю; а их четверых между тем обступила толпа людей... "Вот, вот они вытащили ребёнка, - послышались восхищённые голоса, - этот господин с женой... они поранились, кажется..." И ещё что-то говорилось на разные лады, но они не вслушивались, всё ещё отделённые от окружавшего их множества людей пеленою только что пережитого ими... Из толпы не без труда вытиснулся довольно пожилой полицейский, за ним - ещё один, помоложе; старший велел любопытствующим расступиться и дать дорогу медперсоналу. Ещё двое в форме пытались, кажется, опрашивать свидетелей.
- Вы сильно ранены? - спросил начальник группы Винсена.
- Нет... не знаю... царапины только... ребёнка надо в больницу, - ответил Андре, чувствуя, что приходит в себя... неужели это потому, что полиция приехала и автоматически включился снова режим "мобилизованности", о которой тогда говорил комиссар Жозеф Менар?.. - У неё внутренние органы, кажется, повреждены...
- Скорая помощь будет разбираться, - скорее наставительно, чем строго, сказал полицейский. - Вы не запомнили, что за машина врезалась в них?
- С кузовом... не маленькая... но он же смылся мгновенно, мы не успели разглядеть... да и кто бы успел...
Его попросили дать удостоверение личности; он протянул водительские права. "Жена свои оставила в машине... Это наша дочка... Ехали в театр..." Отвечать было приятно, ему тоже хотелось пусть капельку, но коснуться обычного, планируемого, того, что связывает с той самой жизнью, в которой нет опасностей, нет взрывов, а есть покой... с той жизнью, вернуться к которой - удастся ли когда-нибудь?.. Но всё, кажется, больше полиции спрашивать их было не о чем. Появились санитары и медбрат с массивным чемоданчиком; малышку хотели уложить на опущенные носилки для первичного осмотра, но она, всё ещё крича "Мама!.. Больно!..", буквально вжималась в Луизу, и оторвать её можно было бы только силой. "Мадам, положите её тогда, чтобы она держала вашу руку" - сказал медбрат... Пока девочку осматривали, санитарка промыла и забинтовала свободную кисть Луизы. "Теперь перехватите, дайте ей забинтованную, я перевяжу вторую..." Бинты наложили плотно, частично охватив и разорванные рукава кофточки. Потом обработали порезы на голове Андре, перевязали и ему руки. "Рукава рубашки закатайте ..." Он закатал, ему было совсем не холодно... Глянул - рубашка спереди всё-таки не заляпана; а мобильный телефон - только сейчас вспомнилось о нём, - к счастью, в застёгнутом кармане, никуда не выпал... Потом им обоим сделали профилактические уколы. Винсену нравилось, что эти люди - медбрат и санитары, - делают свою работу без эмоционального надрыва и как бы "защищают" сейчас его и Луизу от внимания окружающих: до жути не хотелось ничьей восторженности... скорее, скорее отойти бы, отъехать бы отсюда...
Жюстин наконец-то плакала, по-настоящему, "по-обычному", - выплакивала немыслимый ужас этих минут, когда её любящих и любимых родителей чуть не пожрал на её глазах чудовищный чёрно-рыжий всполох... Она совсем по-детски держалась за них обоих - за папину выбившуюся из-под ремня тёмно-синюю рубашку, за мамину малиновую вельветовую кофточку, которую, уж конечно, выбросить придётся - безнадёжно порваны рукава... Но она чувствовала - именно чувствовала скорее, нежели осознавала, - что плачет она сейчас не только от пережитого ужаса, - нет, она плачет ещё и по детству, которого больше не будет... Господи, неужели позапрошлой ночью, проснувшись, - когда вместе с тревожными раздумьями в воображении представали любимые мультики, - я прощалась со страною детства? Но мне страшно проститься с нею, я хочу, я отчаянно хочу ещё побыть маленькой!..