"Я - камень; и я от такого, поверь уж мне, не разобьюсь!.." - вспомнил Винсен то, что сказал Луизе около суток назад, узнав от неё историю убитой им "Клэр"... Сейчас он молчал - каменно, окаменело, оцепенело... И Луиза молчала так же, и, наверное, в её памяти тоже мелькали сейчас эти его слова; но они смотрели друг на друга - не на дочку, - и словно бы спасали друг друга этой всё ещё длившеюся сцеплённостью взоров; словно бы удерживала она их от падения с некоего крутого, скользкого, жестокого склона в разверзаемую прямо вблизи, в полушаге, пучину, глубиной своей уходящую до самой сердцевины земного шара... "Я - камень?.." Нет, не камень; по всему видно, они с Луизой схвачены сейчас дланью, которая может, если пожелает, разбить их вдребезги, расколоть на микрочастицы, распылить и рассеять... Они молчали, у них не получалось произнести что-либо, и руки их в ладонях Жюстин безвольно дрожали, и как будто из невообразимой дали доносились до них звуки, порождаемые окружающим миром...
- Девочка, но ты... но ведь ты... - главврач не окончил фразу, не выговорилось у него казённо-протокольное "несовершеннолетняя".
- Но выхода нет, - сказала она, подымая на него глаза. - Или это, или...
- У неё действительно четвёртая? - спросил доктор Винсена; тот обратил к нему застывшие, словно непонимающие, глаза и, не будучи в состоянии разжать губы, простонал некое "у-а-м-м-м"... Тут его сознание вдруг как будто "вынырнуло" - чтобы сделать вдох, который позволит как-то жить дальше, - и ему подумалось: она, сказав об этом сама, избавила их с Луизой хотя бы... хотя бы от того, чтобы ИМ быть отдающими её... предлагающими это... А мы предложили бы? Не хочу об этом знать!.. - крикнуло опять что-то в нём; и по лицу Луизы можно было уловить, что и она думает и чувствует то же самое...
Дочка склонила голову на их соприкасающиеся колени, обнимая обоих. "Вы подпишете, - сказала она. - Я знаю, что нужны ваши подписи... и вы подпишете. Я не могу иначе. Мы не можем иначе". Слова её звучали сейчас твёрдо и были царственно-непреложны. И оба они понимали, что выхода нет. И Андре вдруг даже легче стало от мысли о том, что опять нет выбора. Опять всё так же, как было, когда он лежал головой в разбитой машине, а ногами наружу, и даже не боялся, что погибнет... Нет выбора. И он вбирал душой это эгоистическое облегчение, оно делало ношу менее неподъёмной... Но надолго ли?.. А Луизу в этот момент странным образом укрепляло, наряду с невозможностью выбора, ещё и то, что она опасалась: именно он сейчас вот-вот не выдержит, у него будет истерика, надо охватить его и прижать - что она и сделала одной рукой, дрожащей, забинтованной, но мягкой и любящей, - не высвобождая вторую из хрупких пальцев Жюстин... Он как-то съёжился, замер в её полуобъятии... "ТОГДА он взял всё на себя, он пошёл в ночь спасать нас; и сегодня он ринулся к этой машине... Да, но сейчас - иное, сейчас он самый слабый из нас" - думалось ей; она не могла объяснить сама себе - почему? - но так и думалось, и чувствовалось...
И они всё ещё не вымолвили ни слова...
- Но ты, - осторожно и медленно проговорил доктор, - ты понимаешь, что это, так или иначе, риск?
- С одной почкой нормально живут, мне папа рассказывал только что, - ответила она таким тоном, каким отвечала бы у доски.
- И ты понимаешь, насколько ты... для твоих родителей... - он указал ей, полуобернувшейся, на безмолвно сидевших Луизу и Андре.
- Но и они ведь для меня и для братика моего, - отозвалась она, - точно так же... мы без них не можем... и они понимали это, но рванулись туда спасать эту малышку. И вы сами сказали - выхода нет...
Врач не говорил этих слов, но по смыслу выходило именно это; он не стал спорить.
- Доченька, - наконец вымолвила Луиза, - родная, доченька... Доктор, можно мы выйдем втроём на несколько минут... Пойдём, Андре, - она мягко потянула его за локоть, он сделал нервное движение, но послушно поднялся, машинально нашаривая в кармане сигареты и зажигалку....
Дверь резко распахнулась, и в помещение вошли трое санитаров, нёсших что-то массивное, а следом за ними появился довольно молодой человек в лёгкой курточке и с микрофоном в руке.
- Добрый вечер. Мне вот эти ребята показали, где отделение... это реанимация, детская? Вы, если я правильно понял... по бинтам тем более... вы спасители маленькой девочки, Элизы, которая попала в автокатастрофу?.. Я корреспондент окружной газеты...
Луиза сделала отстраняющее движение рукой, пытаясь увести Андре и Жюстин.
- Извините, мадам, но позвольте пару вопросов... вам и супругу...
Винсен исступлённо, молча - только выдохнув нечто вроде стона, - бросился на него, занося сжатый кулак; репортёр успел увернуться, они столкнулись, чуть не упали, потом Андре успел ударить корреспондента в живот, а тот, выставив поднятый локоть, вмазал ему по скуле... Через секунду их обоих схватили санитары и двое врачей и отволокли в разные стороны; Винсен ожесточённо, изо всех сил вырывался у них из рук... потом - осознал, что не пустят, и его прорвало жуткой, подворотно-закоулочной бранью... он сам не понимал, где набрался этой ругани, где научился ей... Спустя ещё несколько мгновений, увидев рядом перепуганных, прильнувших к нему, обхвативших его Жюстин и Луизу, - уткнулся лицом в стену, пытаясь собрать остатки разума в нечто способное управлять поступками... Они вывели его, держа за обе руки, на чёрную лестницу...
А главврач в это время сказал репортёру, ошеломлённому произошедшим:
- Вы, безусловно, поймёте и простите этого человека, узнав, ЧТО он сейчас переживает. Давайте сядем минут на пять, я отвечу на ваши вопросы...
Андре Винсен, оставшись наедине с женой и дочерью, разрыдался - надрывно, с хриплыми всхлипами, - усевшись на ступеньку и сжимая голову коленями... И за считанные секунды у него успела промчаться в душе целая череда мыслей и ощущений. Из неких душевных изгибов змеино вытянулся образ-соблазн самоубийства, от которого он, правда, сразу же мысленно шарахнулся - даже и физически дёрнувшись: как же я смею об этом... нет, это не только смертным грехом, это и предательством было бы в такой час... Доченька моя, что же нам делать, я не могу, не могу отдать тебя под нож!.. Я не могу, Боже, слышишь, я слабый человек, мы слабые люди, мы не можем!.. Нам это не по силам!.. "Не смей, - откликнулось что-то изнутри его души, - не смей называть себя слабым человеком после того, что ты содеял два месяца назад... и сегодня - бросившись к этой машине, - тоже!.. У тебя уже нет права прятаться за свою слабость!.." Но я не прячусь ни за что, а просто и в самом деле не выдерживаю... я сломался... Как же это я возьму и подпишу... чтобы дитя моё, дитя моё любимое взрезали на операционном столе... Но я не смогу не подписать, потому что это будет смертью для той крошки... Можно ли тут не сломаться?.. Он плакал в голос, вжимаясь лицом в колени, и не потому, что стыдился, - что уж там стыдиться, - а просто так ему было чуточку уютнее... Так под одеяло укутываются с головой те, кому настолько плохо, что подсознательно хочется вернуться в материнское лоно...
Луиза прижалась - щекой к щеке; когда он чуть-чуть оторвал лицо от колен, дала ему сигарету - свою, женскую, сейчас неважно, - и взяла сама ещё одну... Она держалась лучше. У неё тоже текли слёзы, она не пыталась остановить их, но плакала тихо, не давая себе права на безудержный выплеск боли. Её, сколь бы это ни казалось ей самой странным, продолжало "укреплять" состояние мужа: оно обязывало к заботе. Теперь у него уже действительно истерика, он надломился, и нельзя, нельзя ни в коем случае допустить, чтобы сломался совсем... надо, надо, отстранив свою боль, поднять его, дать ему опереться... В ней самой, внутри, всё тоже рыдало, всхлипывало, переворачивалось и как будто жарко плавилось, ей уже высвечивался образ Жюстин под этим самым... как же этот инструмент у них называется... и уже текла перед её зрительным воображением кровь возлюбленной дочери; но она припоминала роды - и первые, и вторые... тогда тоже была кровь, но всё зажило... И Андре был рядом и первый раз, и второй, он видел... но он не ощутил сам, как заживает... а самому ему операций никогда не делали, Бог миловал... Может быть, и поэтому тоже ему сейчас страшнее?.. И ради него, ради того, чтобы не дать ему бессильно рухнуть под этой ношей, должна она была отодвигать на второй план собственную свою скорбь!.. И ещё помогала ей некая покорность, доступная в такие моменты именно женской душе, - покорность, внушённая тем, что выхода нет. И принятие слабости своей как данности и дара. Мужчина не смиряется с тем, что не в его силах противостать судьбе. Одиссей знал, что беспомощен перед Сциллой; ЗНАЛ, но - не ПРИЗНАЛ этого... он всё-таки взял копьё и щит, словно надеясь отбиться от чудища, хотя и не сумел, как было предвозвещено... А женщина, может быть, склонилась бы, доверясь Промыслу или чтимым ею божествам... и в покоряющейся душе её при этом было бы на некую толику всё же больше мира и покоя...