Луиза задержала его руку - он хотел положить пачку сигарет в карман, - взяла из неё оранжевую, в крапинках, палочку "Мальборо"...
- Нет, Андре, я не хочу никого мучать - ни тебя, ни себя... Просто, знаешь... ты ведь и сам это говорил... когда очень тяжело, хочется порой уж лучше чувствовать вину - настоящую ли, выдуманную ли... Чтобы если страдать, так уж хоть за что-то... - И опять она лгала если не совсем, то наполовину - да, он высказывал такие мысли, но у неё сейчас не было их, ей не хотелось быть виновной, ей хотелось, напротив, убедить Бога - если это возможно, - смилуйся, мы не заслужили подобного жуткого испытания... Смилуйся, и не допусти, и огради, и сохрани, и сотвори светлое и святое чудо... Но как же, чем же Его убеждать?..
- Да мне-то наверное, есть за что... а тебе-то, а уж ЕЙ-то... Господи, я же ещё сегодня ей эту плюшевую белочку подоткнул под щёчку - ночью... она с кроватки упала, я видел, когда курить выходил... - Он опять задрожал всем телом, Луиза тоже, и их слёзы смешались... Она охватила рукою его лицо, губы, словно прося - не надо, не надо продолжать об этом...
- Подожди, Андре... давай ещё не будем отчаиваться!..
- Судная ночь... - он попытался отвлечься от пронзающего сердце образа спящей в детской комнатке дочки... - Судная ночь - откуда это?..
- Не знаю... может быть, фильм такой, но точно не припоминается... Сами явились эти слова и... как будто хищная птица, опустились и впились в душу... - Луиза, сказав это, укорила себя: зачем?.. Ведь только что сама увещевала - не отчаиваться...
- Да так и есть. Мы сидим в ожидании приговора, - откликнулся он. - Вот у евреев же есть Судный день.
- Так это день надежды, Андре!.. Конечно, покаяния, поста, но и надежды тоже! Мне Адель Клейн рассказывала - в этот день просят Бога о том, чтобы на предстоящий год быть вписанными в Книгу Жизни...
- В Книгу Жизни? - переспросил Винсен оживившись, с явным интересом... - И, значит, считается, что именно тогда Он решает - кому жить дальше, а кому... А сейчас, в эту ночь, - наш черёд, и решается - о нас!.. Мы тоже хотим, исступлённо хотим в эту самую Книгу!..
- Давай не отчаиваться, - повторила Луиза, погасила сигарету, внезапно встала... - Слушай, Андре, я хочу сейчас пойти... в тот коридорчик, наверное, где у меня случился этот срыв... я там всё-таки произнесу молитву...
- И ладно там, допустим, я, - продолжал он, удержав её за руку, - я всё-таки пусть защищаясь, но убил... но девочка наша - за что? Она-то, Боже великий... она-то сделала ли хоть раз кому-нибудь зло?.. - "... Но ведь и моя семья никому не делала зла..." - вспомнилось ему то, что сказал он месяц с лишним назад в кафе комиссару Жозефу Менару... "Ну, а эта маленькая Элиза, а её погибшая мать - а они в чём виновны?.." - Почему, Господи, почему не у меня эта бомбейская... почему именно у неё?!. Луиза, почему?...
- И почему не у меня?.. - отозвалась она тихо, но слова её прозвучали гулко, подобно церковному колоколу, под высоким лестничным потолком... - Андре, я и об этом тоже, наверное, сейчас спрошу...
- Спроси. Мы всегда - просящие и вопрошающие... и дающие ответ - на всё и за всё... а Он - ответит ли когда-нибудь нам?..
Оставшись один, он сказал ещё раз - вслух, - "почему не у меня"... И опять стал смотреть в то узкое окно на ночное шоссе.
А Жюстин была в это время на рентгене, всё ещё на рентгене, и послушно выполняла указания техника, надевшего ей на пояс брезентовый фартучек - от облучения, - и теперь стоявшего за камерой. Он говорил ей повернуться то лицом, то боком, то спиной, и не дышать несколько секунд... и пока ещё не одеваться, потому что, может быть, нужно будет продублировать некоторые снимки... А ей вспоминалась её комнатка, где ещё лежал игрушечный докторский чемоданчик, в который она когда-то играла, - красного цвета и с красным же крестом на белом квадрате спереди. В чемоданчике были и маленький стетоскоп с наушниками, чтобы прикладывать к лёгким и "слушать", и зеркальце, и палочка для горла - она называется "шпатель", папа ей сказал когда-то перед тем, как зайти с ней к доктору... И градусничек там был, и ещё разные врачебные вещи, и Жюстин любила когда-то лечить пластмассовых пупсиков в шапочках с помпонами - такие куколки подходили для этого больше, чем Барби... И зайчикам, и мишкам плюшевым тоже можно было мерить температуру, а потом на листке бумаги печатными буковками выписывать рецепт: "Лошку серопа утром ивечиром", "кампрес на ношки"... Эти листки и сейчас лежат где-то в подкроватном ящике или на антресолях, родители никогда не выбрасывают то, что она рисовала, писала, клеила, а сейчас вот уже и с поделками братишки Пьера накопилась большая коробка... Всё это, конечно, захламляет квартиру, но маме с папой дороги эти вещицы, эти листочки... А таблетки Жюстин делала то из пуговичек, что ей мама давала, то из пластилина, выдавливая маленькие кружочки нажатием круглой трубочки на раскатанную скалкой пластилиновую мякоть... И, помнится, она давала крошечной ложечкой любимому своему зайчику "хлористый кальций" - папа рассказывал, что он это лекарство терпеть не мог, оно ужасно горькое... а сейчас его уже не дают, придумали что-то другое, лучше, приятнее... Да, всё время изобретают что-то новое, это "цивилизация развивается": конечно, вот в мамином и папином детстве не было ещё компьютеров и мобильных телефонов, а когда-то ни поездов не было, ни электричества... но книжки - книжки были, люди очень давно научились сочинять сказки, стихи, песни, и люди всегда умели мечтать и мыслить - вот поэтому и создали столько замечательного...
Жюстин любила лечить свои игрушки, а ещё - кормить их. Она делала из пластилина разную еду - крендельки, булочки, морковки, огурчики, пиццу с грибами... И маму с папой кормила этой игрушечной едой, а потом и малыша Пьера... Она очень радовалась, когда у неё родился братик, - да, конечно, думалось ей, я уже не буду ни "единственной", ни "самой маленькой", но зато родители теперь советуются со мной, что ему купить, и наклеивают мои рисунки над обеими кроватками - и моей, и его... Правда, обижалась в шесть-семь лет, что ей не дают брать малыша на руки; но колясочку катить ей разрешали, гуляя вместе, и очень любили, когда она развлекала его погремушками... Девочке помнилось, как было за него страшно - и родителям, и бабушкам с дедушками, и ей, - когда он только-только начинал ходить. На углах тумбочек всё ещё оставались пластмассовые предохранители, надетые с её младенчества, а пластилиновые нашлёпки для ещё нескольких острых выступов она сама сделала и налепила, осознав себя уже не только ребёнком, но и помощницей... Быть "не самой маленькой" оказалось вовсе не досадно, тем более, что родители уделяли ей внимание не меньше прежнего, - когда она заканчивала уроки, а Пьера укладывали, они часто садились втроём играть во что-то настольное или смотреть фильмы, а на ночь ей читали любимые сказки... Хорошее, уютное, сладостное детство было у неё, она всегда знала, что её любят бесконечно, - и когда баловали, и когда сердились за отлынивание от уроков и за капризное топанье ножками...
Детство! А будет ли оно ещё?.. Может быть, и да!.. Я вернусь к своим мягким игрушкам, которые и сейчас - их несколько десятков, - стоят на шкафчике, на письменном столе, на застланной кровати... и где только их нет!.. Я вернусь к своим куклам, в которых иногда ещё тянет играть, я вернусь к фломастерам и карандашам... Мой детский мир примет меня и без этой самой "почки", без неё можно жить!.. И играть можно, и читать, и петь песни, и учиться на гитаре!.. Я опять улягусь в свою кроватку, опять прижму свою плюшевую белочку... и уточку возьму, у которой почти оторвалось одно крылышко... Разве я меньше её люблю, чем когда она была новенькая и целая? Даже больше, может быть... тем более теперь, когда я сама стану... сломанной игрушкой... Но ведь если не стану, то у этой Элизы вообще не будет детства - ни зайчиков, ни уточек, ни белочек, ни кукол Барби... а это невозможно, немыслимо, тогда я уже была бы не та... я не смогла бы ни на кого смотреть, ни с кем говорить... а так - мне что-то там надломят, но я всё-таки даже и с надломом этим останусь собой, и мне можно будет вернуться ко всем, кто меня любит, ко всему, что я люблю!..