Что будет, если он не подойдёт? Если рентген выявит некие противопоказания?.. Что ж, тогда он усядется в машину и поедет домой; и он не перестанет быть собой, ибо поедет, зная, что сделал всё возможное... Тогда он, вернувшись - часа, наверное, в четыре, - ляжет рядом со спящей - хорошо бы не разбудить, - женой... Или нет, наверное, не ляжет, потому что куда там заснуть после такого... Он сделает себе чай, выкурит сигарету... позвонит Бусселю, спросит, что ТАМ происходит... Мишелю не захотелось думать о том, насколько "хочет" он не подойти; он понимал, что отчасти, конечно же, хочет... осознавать эту возможность, воображать это мирное возвращение домой - было сладостно и утешительно... Да, таким же образом и лет двадцать назад, услышав на медкомиссии, что не сможет больше участвовать в опасных операциях, он в значительной мере был рад; и кто упрекнул бы в этом солдата, отдавшего долг?.. И теперь тоже ему не в чем будет упрекнуть себя, если он услышит - "нет, сударь, вы не годитесь"...
Если же он годится, то через несколько часов будет лежать под общим наркозом на операционном столе. Да, через несколько часов. Обычно к такому готовятся долгие недели, но сейчас - случай сверхсрочный, и если одиннадцатилетнюю девочку могут положить минуя подготовку, то его - тем более.
Но пока он ехал по шоссе, то и дело выхватывая сигареты из пачки, лежавшей на правом сиденье, - так удобнее, чем доставать каждый раз из кармана... Вот уже скоро половина пути... Надо будет, подъезжая к городу, остановиться на обочине и настроить навигатор, чтобы вывел к этой самой больнице. Потом - хорошо бы припарковаться где-то снаружи, чтобы не надо было что-то там втолковывать охранникам; наверное, придётся поставить на участке, где в светлое время надо оплачивать стоянку... поставить "под штраф"... но об этом сейчас и думать как-то комично... Затем - зайдя уже внутрь, - узнать, где отделение нефрологии? Или хирургическое... наверное, эти операции всё-таки будут делать на хирургическом... впрочем, ладно, на месте узнаю!.. И пустят ли? Неужели объяснять каким-то санитарам, зачем я приехал?.. В принципе, можно воспользоваться журналистским удостоверением - тогда и с врачом переговорить дадут, с тем самым, который... и ведь он уже на месте должен быть, наверное? Ну, или хоть с дежурным... и вот тогда я всё и скажу, и добьюсь, чтобы направили на проверки; и только пройдя их, и если скажут... если скажут, что можно, - тогда раскрою ноутбук и напишу Аннет... только тогда!.. Нет, напишу заранее и сохраню текст, а если скажут, что годен, тогда отправлю!..
И опять вспомнилось Мишелю сейчас то, что сказала недели полторы назад в кафе та женщина, Натали Симоне, - о том, кто, избрав себе роль и участь "ферзя", уже не может вернуться в пешки, а будет всю жизнь пребывать тем, кому нельзя уклониться от стези решений и деяний... Подобно Тетрарху. Подобно этим двоим, выхватившим малышку из машины, и их одиннадцатилетней дочери. Подобно, может быть, и тому безвестному, убившему террористическую ячейку на островке в лесу... Для меня он безвестный, подумал Мишель; а комиссар и его спутница, наверное, и в самом деле знают, кто он... Да, наверное, знают - иначе это моё "Сказание" всё-таки вряд ли впечатлило бы их настолько, чтобы пожелать познакомиться с автором лично... А интересно, что они сказали бы, узнав о произошедшем сегодня?.. Нет, впрочем, не "сегодня" - он посмотрел на панельные часы, - это теперь уже "вчера", поскольку на часах - ровно четверть первого... Да, интересно было бы поговорить с ними об этом. Они ведь тоже услышат и прочтут о случившемся.
Мишель Рамбо не знал двух вещей. Он не знал, что Жозеф Менар, взволнованный так, как далеко не часто доводилось ему, подумал в эти же минуты о тех самых словах Натали. Ибо он именно сейчас - только что, - прочёл о случившемся, открыв служебную почту и увидев письмо, адресованное ему лично... рассылки он иногда ленился читать сразу, но это была не рассылка, это был рапорт на его имя.
И ещё не знал Мишель того, что Натали Симоне ничего больше в этом мире не услышит, не прочтёт и не скажет. Ибо она не далее как день с лишним назад, вчера вечером, была сбита насмерть наехавшим на тротуар близ стоянки у её дома джипом.
Комиссару Менару, начальнику её отделения, сообщили об этом через полчаса по служебному телефону. Он был дома, смотрел телевизор с женой, и ей довелось испытать неописуемый ужас, услышав, как дико, с надрывным полувсхлипом вскричал он - прекрасно владевший собой человек, - "Кто?!. Нет!.. О-о-о!..", лишь благодаря спазматически сжавшимся пальцам не выронив аппарат... Она судорожно вскочила, перед её мысленным взором пронеслись лица детей, внуков и внучки... у него, слава Богу, хватило душевных сил сделать успокаивающее движение рукой - нет, не семья; да и телефон же ведомственный, осознала она затем... и, заботясь уже только о нём, припала к его свободной руке, чтобы - не зная ещё, что случилось, - хоть чем-то поддержать... Он, побелевший до цвета извести, стиснув губы, чтобы не стонать в голос, с минуту слушал то, о чём докладывал позвонивший... потом сказал - и каждое слово было подобно бившему во врата осаждаемого города тарану: "Прессу не подпускать. Полная секретность. В семью поеду я лично. Сейчас выезжаю". Положив трубку, объяснил жене... Она слышала от него о Натали, в отношении к которой проскальзывало у него что-то отцовское - так что ни милиграмма ревности его рассказы не вызывали, - о Натали, умной и обаятельной, чуткой и впечатлительной. Чрезмерно чуткой, чрезмерно впечатлительной...
Чрезмерно, ибо он, Жозеф Менар, понял - был практически уверен, что понял, - причину её гибели. Прочитав компьютерный дневник погибшей при взрыве на островке Клодин Дюпон, чья жизнь была искалечена когда-то несколькими насильниками в интернате, Натали не могла успокоиться: эта история терзала её и побуждала к действию. И месяц назад она поехала в тот интернат, где, предъявив полицейское удостоверение, получила возможность просмотреть архивы шестнадцати-двадцатилетней давности - архивы, относившиеся к учебным годам, в течение которых там находились те шестеро... Компьютерное архивирование в те годы лишь начиналось, учебные заведения, кроме высших, им тогда ещё не охватывались, и поэтому вся надежда была на незамысловатую бумажную документацию. Натали долго и кропотливо изучала личные дела, фотографировала на свой мобильный телефон карточки - те, что имелись, - и выписки, касавшиеся характера, образа поведения, склонностей; особенно же фиксировала она данные о тех, кто звался "Жаном" - просто или в сочетании с чем-то ещё, - поскольку это имя, по записям Дюпон, звучало тогда... Ей понадобилось побывать там два раза, чтобы изучить картотеку по выпускникам того учебного года, в конце которого произошла трагедия. Потом она, пользуясь полицейским допуском, выяснила, кто из них имеет судимость. Оказалось, что пятеро, но все - по статьям, касающимся либо имущественных правонарушений, либо физической агрессии; за изнасилование же или совращение не привлекался никто...
Кроме того, Симоне встретилась, под умело придуманными предлогами, с несколькими женщинами - выпускницами того же года, - главным образом чтобы попытаться узнать, кто мог носить упомянутые в дневнике Клодин Дюпон прозвища. И печатала эти прозвища на поисковой полоске компьютера, надеясь поймать чьи-то школьные воспоминания... А к тому же - не называя ни имён, ни прозвищ, ни координат места, опубликовала обработанный ею лично пересказ этой истории на одном из интернетных литературных порталов - специально для этого зарегистрировав себе на этом портале страничку. Ей хотелось думать - может быть, кто-то из шестерых подонков узнает об этой публикации; так пусть - если и не суждено ему понести кару, - хотя бы не живёт спокойно, пусть хотя бы дрожит, боясь, что о его преступлении знают и что, быть может, его когда-нибудь схватят...