А в начале прохода будущих пассажиров ждала Белая. Ждала не одна: тут же стоял невесть откуда взявшийся стол с гнутыми, лакированными некогда ножками (судя по всему, реквизировали из станционной рюмочной); на нем — стопы бумаг, придавленные обломком кирпича, чтобы не унесло ветром. Рядом сидел на перевернутом ящике фельдшер Буг в белом халате поверх кителя и замерли в ожидании сестры — выстроившись в линейку, с одинаковыми напряженными лицами, и только одна примостилась за столом с карандашом в руке.
— Это что еще за писчая контора?! — Деев, основательно замокревший от беготни по рельсам, первым добрался до «гирлянды».
Позади пыхтели старшие дети — самые выносливые и длинноногие; за ними ковыляли ребята помладше, а малыши плелись в самом конце процессии, подгоняемые Шапиро и ее коллегами. Замыкали толпу кавалеристы сопровождения.
Комиссар едва взглянула на него — и закричала вдруг так зычно, что между вагонами задрожало и зазвенело эхо:
— Товарищи дети, подростки и переростки! Меня зовут комиссар Белая…
Деев аж вздрогнул от силы комиссарского голоса. А подростки и переростки — нет.
— Комиссар-комиссар, проводи на писсуар! — немедля загорланил один в ответ — одноухий, кого Деев приметил еще в приемнике.
Белая только посмотрела на наглеца пристально — как припечатала взглядом.
— Даю приказ! — продолжила. — В затылок друг другу стр-р-р-р-ройсь! По одному, не толкаясь и не бранясь, к доктору подходи! Рубахи задир-р-р-р-рай!
— Как это «по одному»? Мне сапоги сдавать пора! — вознегодовал Деев. — Я командиру академии обещал!
Солнце уже поднялось над привокзальными тополями — вовсю ползло по блеклому небосклону: судя по всему, минуло девять часов, а то и с четвертью. Но Белая лишь положила ладонь на деевское плечо и сжала со значением: обожди, не до того сейчас. Плечо потеплело, словно горчичник наложили. Деев уставился на женские пальцы, обхватившие его рукав: пальцы были длинные, с ровными и розовыми ногтями.
— А сама-то задерешь? — не унимался одноухий. — Я бы глянул, что у тебя под рубахой спрятано!
И вот уже проснулись другие пересмешники — загоготали, заулюлюкали, присвистывая:
— Мне бы не врача, мне бы калача!
— Не хочу лечиться, а хочу мочиться!
— Дайте помочиться, а не то случится!
— Умолять не стану, — голос у комиссара был жесткий, как мужской. — Кто не желает — становись в сторонку. Все бузотеры, квакалы и спорщики, все задиралы и забияки — сюда! — Она сняла руку с деевского плеча (а плечо-то продолжало гореть!) и ткнула пальцем куда-то в начало «гирлянды», рядом с полевой кухней. — Все гордецы и ослушники — сюда же! Останетесь в городе.
Обращалась будто бы и ко всем, но смотрела только на одноухого — смотрела, не отрываясь и слегка откинув высокую голову, словно еще более увеличивая и без того немалый свой рост.
А тот пялился на нее — нахальными и взрослыми совершенно глазами, ярко-голубыми на буром лице. Тельце у пацаненка было костлявое и кургузое, а ноги столь кривые, что казались едва не короче туловища. Ему могло быть лет десять, а могло — и все четырнадцать.
— Остальные, когда сядут по вагонам, получат обед. Товарищ кашевар, что у нас на обед? — Белая шарахнула кулаком по кухонной двери, та послушно отъехала в сторону — показался Мемеля в грязно-белом колпаке и с кастрюлей в руке, замычал что-то невнятное.
— Слыхали? — со значением подняла брови Белая. — То-то же!
При виде кашевара и кастрюли ребятня заволновалась, загудела возбужденно.
— Хиловат поваренок, не сдюжит! — продолжали ерничать старшие, но уже слышно было по звонким их голосам — рады.
— Кашу пусть заварит, и погуще! — просили сзади. — Нам каша — родная мамаша!
— А махорка после обеда полагается? — все еще ломались первые ряды.
И видно было: сдерживаются из последних сил, чтобы не помчаться опрометью к фельдшерскому столу на осмотр, а затем — по вагонам.
— А марафет? — не унимался одноухий, норовя перекричать остальных. — Без марафету — жизни нету! А с марафетом… — взял паузу, как опытный актер, и окинул победительным взглядом сотоварищей, — …с марафетом и ты, комиссар, за бабу сойдешь!
Первые ряды грянули хохотом. Шутка полетела дальше по толпе, передаваемая из уст в уста и сопровождаемая смешками и вскликами.
— Грига, стыдно! — Подбежавшая Шапиро бросилась к одноухому, тряся ладонями и словно желая заткнуть дерзкий рот, а Грига только склабился довольно.