— Мы не с инспекцией, — перебила Белая, глядя заведующей прямо в лицо. — Мы собираем детей для переброски в Туркестан.
— Да-да, было такое письмо… — забормотала Шапиро недоуменно, а затем вдруг ойкнула тоненько, по-девичьи, и приложила морщинистую лапку к груди — поняла. — Зачем же вы все это устроили? Весь этот допрос и обход помещений… Всю эту экзекуцию… Почему сразу не сказали? — Глаза ее за толстыми линзами очков сделались огромны, верно, от возмущения, но Дееву показалось — от переполнивших слез.
— Мне нужно было самой посмотреть всех детей, содержащихся в приемнике.
— То есть моего заключения вам было бы недостаточно? — Заведующая прижала к груди и вторую ручку, выставила вперед худенькие плечики — с каждой секундой словно все больше сжимаясь и скукоживаясь.
— Нет. — Белая говорила уже спокойно и деловито, отбросив обвинительный тон. — Вы составили список детей на вывоз?
— Да, с небольшим запасом. И как раз хотела просить Наркомпрос…
— Увеличения квоты не будет, вычеркивайте сразу ваш запас. — Белая обвела взглядом балкон. — Прошу вычеркнуть всех, кто находится на третьем этаже, а также младенцев до двух лет и беременных девочек. Оставить только здоровых. И лучше — постарше.
— А если я не соглашусь? И приведу к поезду не четыреста детей, как указано в квоте, а четыреста десять? Неужели вы бросите их на перроне?
Комиссар не ответила, но в тяжелом взгляде ее явственно читался ответ.
— Очень вас прошу! В списке и правда только те, кто имеет шанс доехать, как мне кажется…
Белая молчала.
— Как же я могу — своей рукой вычеркнуть? — Шапиро так и стояла, со вжатыми в основание шеи кулачками, словно хотела задушить себя. — Немыслимый выбор…
— Не надо никого вычеркивать, — сказал Деев. — Мы возьмем всех. И мальчика в камзоле, и слепую Мархум, и Сеню-чувашина. И девочку беременную возьмем. И этих тоже. — Он кивнул на лежанки вокруг.
— Нет! — Белая развернулась к нему резко, будто ударить хотела.
— Да! — ответил Деев. — Я начальник эшелона. Готовьте бумаги на вывоз, — это уже заведующей. — Я подпишу.
Та только хлопала глазами, переводя растерянный взгляд с одного гостя на другого.
— У них обуви нет ни у кого, — прошептала севшим внезапно голосом, и ослабелые руки ее упали безвольно вдоль туловища. — Им хотя бы до вагона как-нибудь дойти, а уж в поезде доедут…
— И обувь найдем, — сказал Деев. — Найдем!
— Добрым хотите быть? — это Белая уже на крыльце ему сказала; даже не сказала — прошипела сквозь зубы. — Чутким? Хорошим со всех сторон?
— Хочу, — ответил Деев. — А ты не хочешь?
— Нет! — Она стояла у двери эвакоприемника, накрепко упершись квадратными башмаками в гранит, будто еще надеясь вернуться и решить вопрос по-иному. — Я хочу довезти как можно больше детей до Туркестана — живыми довезти! А лежачих — не довезу, только место в вагоне зря займу.
— Пусть лучше здесь умирают, значит?
Деев уже сбежал по лестнице вниз, но комиссар не двигалась с места — и он заметался по ступеням, не понимая, оставаться ли ему с ней или все же шагать дальше. Убегать, как зайцу от лисы, — не хотелось.
— Это логика выживания, Деев! Жестокая, но логика: помогать сначала тем, кого еще можно спасти.
— Их всех — можно! — Деев подскочил к ней вплотную, но никак не мог посмотреть на нее вровень, все время выходило снизу вверх. — Спасти — или хотя бы попытаться.
— Ценой жизни других, здоровых детей?
Он впервые видел у человека такие глаза: холодные и одновременно яростные. У волков такие видел, когда бросались на людей во время охоты. У человека — никогда.
— И как тебя только партия детским комиссаром назначила?! — Отчаянно махнув рукой, Деев слетел по ступеням и рванул прочь; но не выдержал, обернулся на ходу и крикнул еще, вдобавок: — Ты не принципиальная и не бессердечная, нет! И даже не камень! Ты, Белая, враг!
Комиссар стояла на крыльце — как вросла.
— До Самарканда, Деев, я ваш единственный и самый верный друг, — ответила негромко, но он услышал.
Ну и где ее взять, эту обувь? Пять сотен пар — что пять миллионов. Не было ни у кого такого богатства — ни в торговых лабазах, ни в закромах старьевщиков, ни в базарных рядах. Город ходил в башмаках с отваливающимися подошвами, латаных валенках, лаптях и чунях из пеньки. В дождь надевал поверх деревянные копыта — куски дерева на завязках — шагать по лужам. Добротная обувь на ногах встречалась редко и была либо добыта у спекулянтов на толкучке, либо выдана войсковым каптенармусом (немало хитрецов записалось на военную службу ради одних только крепких сапог). Вот и Деев получил свои ботинки — едва ношенные, всего-то на размер больше нужного, пусть и без шнурков, словом, сказка, а не ботинки! — в службе снабжения. Но даже на воинских складах не мог пылиться обувной запас для целого полка. Пять сотен пар доброй обуви можно было только одолжить — и только у военных.