В Абрамцево мы с Женей приехали после обеда. Всю дачу заполняла приехавшая из Бюракана очень энергичная племянница Пелагеи Федоровны Вера Федоровна Амбарцумян, принявшая нас более чем холодно. Подняться наверх проститься с Г. А. она мне решительно запретила, но к Пелагее Федоровне нас допустили. Одурманенная пантопоном, сильно исхудавшая, она полулежала на подушках и, по-видимому, не сознавала ясно, что кругом происходит. Потом мы спустились вниз. Вера Федоровна угостила нас чайком. Время от времени сверху раздавались тяжелые хрипы — это умирал Шайн. Из приличия перебросился несколькими фразами с Верой Федоровной, чувствовавшей себя уже полной хозяйкой.
— Чем ты любишь заниматься? — спросила она у Жени.
— Спортом, — ответил мой сын, бывший тогда лучшим среди московских школьников спринтером.
— Вот и хорошо, — сказала жена сына Амазаспа, — будешь вратарем в футбольной команде Израиля!
Когда шли обратно, Женя спросил:
— Почему она так сказала?
— Потому что она скверная, очень злая тетка, — не вполне конкретно ответил я.
На следующий день Шайн умер. Гражданская панихида состоялась, кажется, в Президиуме Академии наук. Эти дни я помню плохо. Почему-то запомнилось, что одним из последних в почетном карауле стоял молодой Коля Кардашев. Потом было заседание комиссии по похоронам. Приехали Северный и Амбарцумян. Хоронить решили около Симеизской обсерватории. Мое предложение — присвоить имя Шайна Крымской Астрофизической обсерватории — Северным и Амбарцумяном было отвергнуто. Ограничились только решением о присвоении имени Шайна строящемуся для Крымской обсерватории большому телескопу.
Вместе с телом покойного я и несколько других астрономов поехали в Симеиз, где он и был похоронен. С места его могилы видны окна квартиры в главном обсерваторском доме, где он прожил около 30 лет. Когда шли с похорон, вдруг, совершенно неожиданно разразилась страшная буря. У меня на душе было очень тяжело. Потянулись свинцово-тяжелые дни. Я жил на обсерватории. В квартире Шайнов умирала Пелагея Федоровна. Она пережила Григория Абрамовича на две недели. На этом пепелище энергично хозяйничала Вера Федоровна. Она была занята тем, что прибирала к рукам наследство Шайнов. Делала она это с какой-то неистовой, чисто крестьянской жадностью. Например, в Бюракан отправлялись контейнеры с мебелью Шайна. Эту действительно красивую, старую мебель Г. А. очень любил. Я хотел взять на память книгу публицистических статей Эйнштейна, которую мне давал читать Г. А. Не дала, жадина, мне книги — среди мусора я подобрал ее бумажную суперобложку с портретом великого ученого. Сейчас эта обложка украшает мой кабинет — единственная «материальная» память о Г. А. Пару книжек из его библиотеки она все-таки дала Пикельнеру, долголетнему сотруднику и ближайшему к Г. А. человеку.
Тем временем стало известно завещание Пелагеи Федоровны. За вычетом ничтожных сумм (20 000 — 50 000 старых рублей), оставленных приемной дочери Инне и двум шайновским братьям, более чем миллионное наследство было завещано одному лицу — Вере Федоровне Амбарцумян. Сработал старый купеческий принцип — деньги к деньгам! И тут случился совершенно неожиданный казус: Инна опротестовала завещание и подала в суд! Подоплека этого дела была нетривиальна. Девице только что исполнилось 18 лет, и один ялтинский армянин, сотрудник института «Магарач», в дом которого была вхожа Инна, решил на ней женить своего отпрыска — ведь приданое 106 р.! Этот миллион, впрочем, надо было еще добыть. И предприимчивый армянин подбил эту девицу опротестовать завещание.
Я больше не мог быть свидетелем всех этих мерзостей и с тяжелым настроением уехал на теплоходе в Сухуми, где жил мой старинный приятель, товарищ по аспирантуре, Агрест. Все последующие дни я не находил себе места. Образ Григория Абрамовича буквально преследовал меня. Вспоминались часы, проведенные с ним в беседах, его тихий голос, характерное покашливание. Как он за несколько месяцев до смерти радовался, когда прочитал работу Оорта и Вальравена, в которой было триумфальное подтверждение моей теории о синхротронной природе оптического излучения Крабовидной туманности. Эту работу Г. А. весной 1953 года представил в «Доклады Академии наук». Но еще чаще вспоминались отнюдь не астрономические сюжеты моих бесед с этим замечательным человеком.
Все эти дни у меня зрела смутная мысль, что я должен что-то сделать для мертвого учителя. Решение пришло совершенно неожиданно. М. М. Агрест, глубоко религиозный человек; все обряды иудаизма в его доме выполнялись неукоснительно — величайшая редкость у советских евреев.[12] Его тесть — традиционный, старый верующий еврей — занимал какую-то должность (общественную) в сухумской синагоге (шамес?). Как-то в пятницу вечером, видя, как старик, облаченный в талес и ермолку, с намотанными на обнаженных руках тфилн, совершал традиционную молитву, я спросил: