Как известно, Нью-Йорк — один из немногих городов Америки, где на улицах царствует пешеход. До чего же колоритна эта толпа. Удивительно интересны своим неожиданным разнообразием негритянские лица. В этой толпе я себя чувствовал себя, как дома — может быть потому, что в гигантском городе живет 3 миллиона моих соплеменников?
И уже совершенно ошеломляющее впечатление на меня произвели нью-йоркские небоскребы и, прежде всего, — сравнительно новые. Как они красивы и красочны! Временами было ощущение, что они выложены такими же плитками, как знаменитые мечети Самарканда! Все участники симпозиума жили и заседали в 40-этажном отеле «Нью-Йоркер», что на углу 8-й авеню и 32-й стрит. На той же стрит, в 4-х коротких «блоках» от нашего отеля взлетал в небо ледяной брус Эмпайр Стэйт Билдинга.
В первый же вечер после нашего приезда в огромном конференц-зале отеля состоялся, как это обычно бывает, прием, где в невероятной тесноте, держа в руках стаканы с виски, участники ученого сборища, диффундируя друг через друга, взаимно «обнюхивались». Нас собралось свыше тысячи человек — цвет мировой астрономической науки. «Хэллоу, профессор Шкловский, как идут дела? — передо мною стоял немолодой, плотный, с коротко подстриженными усами Гринстейн — директор крупнейшей и знаменитейшей в мире калифорнийской обсерватории Маунт Паломар. — Что бы Вы хотели посмотреть в этой стране, куда, как я знаю, Вы приехали впервые?» У меня, как и у других советских делегатов, разрешение на командировку имело длительность 1 месяц, хотя симпозиум (а вместе с ним и наши мизерные валютные ресурсы) кончался через 5 дней. Не растерявшись, я сказал Джесси, что хотел бы, если это, конечно, возможно, посетить его знаменитую обсерваторию, а также Национальную радиоастрономическую обсерваторию Грин Бэнк и Калифорнийский технологический институт в Беркли. Атмосфера приема была такая, что я даже не ужаснулся собственной дерзости. «О кей», — сказал Гринстейн и растворился в толпе. Каждые несколько секунд меня в этой «селедочной бочке» приветствовал кто-либо из американских коллег, чьи фамилии мне были хорошо известны. Просто голова кружилась от громких имен! Через каких-нибудь 15 минут из толпы вынырнул Гринстейн, на этот раз очень серьезный и деловитый. Он передал мне довольно большой конверт, попросив ознакомиться с его содержимым. В конверте была книжечка авиабилетов с уже указанными рейсами (Нью-Йорк — Лос-Анджелес, Лос-Анджелес — Сан-Франциско, Сан-Франциско — Вашингтон, Вашингтон — Нью-Йорк) и напечатанное на великолепной машинке расписание моего вояжа («тайм-тэйбл»), где четко указывались дата, рейс, кто провожает и кто встречает в каждом из пунктов моего маршрута. «Деньги на жизнь Вам будут выдаваться на местах. Может быть, Вы хотите еще куда-нибудь?» Совершенно обалдевший, я только бормотал слова благодарности. Мой благодетель опять растворился в толпе. Ко мне подошел наблюдавший эту сцену член нашей делегации Игорь Новиков: «И. С., а нельзя ли и мне?» Окончательно обнаглев, я нашел в толпе Гринстейна и стал просить его оказать такую же услугу моему «молодому коллеге». Не смущаясь присутствием Игоря, Джесси спросил: «А он настоящий ученый?» Я его в этом заверил, и очень скоро у Игоря был такой же, как у меня, конверт. Кроме нас с Игорем, американцы облагодетельствовали еще Гинзбурга, который действовал независимо. Остальные участники нашей делегации (например, Терлецкий), имеющие к релятивистской астрофизике, да и к астрономии весьма далекое отношение, несмотря на некоторые попытки, получили «от ворот поворот» и через несколько дней уехали обратно восвояси.
Между тем прием продолжался. Я изрядно устал от обилия впечатлений (как никак, это был только первый мой день на американской земле) и присел на какой-то диванчик. И тут ко мне в третий раз подошел Гринстейн в сопровождении грузного пожилого мужчины, протянувшего мне свою мясистую руку и отрекомендовавшегося: «Эдвард Теллер. Я знаю Ваше расписание — Вы будете в Сан-Франциско 6 февраля (т. е. через 17 дней — И. Ш.). Я жду Вас в этот день в своем доме в 18 часов тихоокеанского времени». Я что-то хрюкнул в ответ, и Теллер исчез. События развивались настолько быстро и бурно, что я даже не удивился столь необычному приглашению. Быстро промелькнули страшно напряженные 5 дней симпозиума. У меня остались от них какие-то отрывочные воспоминания. Хорошо помню странный разговор с Джорджем (то бишь Георгием Антоновичем) Гамовым, выдающимся физиком-невозвращенцем, впервые, еще в 1948 году, предсказавшем реликтовое излучение.[33] На этом симпозиуме он был именинником. Увы, он уже доживал свои последние месяцы, хотя годами был далеко не стар. Мне оказали честь, предложив быть «черменом» заседания, посвященного реликтовому излучению — это с моим-то знанием английского языка! Во время дискуссии Гамов с места что-то быстро стал мне говорить по-английски. «Георгий Антонович, говорите по-русски, веселее будет!» Под хохот всего собрания Гамов немедленно перешел на родной язык… И много было других эпизодов — забавных и не очень веселых.
33
Я считаю Г. А. Гамова одним из крупнейших русских физиков XX века. В конце концов, от ученого остаются только конкретные результаты его труда. Применяя футбольную аналогию, имеют реальное значение не изящные финты и дриблинг, а забитые голы. В этом сказывается жестокость науки. Гамов обессмертил свое имя тремя выдающимися «голами»: I) теория — распада, более обще — «подбарьерных» процессов (1928 г.), 2) теория «горячей Вселенной» и как следствие ее — предсказание реликтового излучения (1948 г.), обнаружение которого в 1965 г. ознаменовало собой новый этап в космологии, 3) открытие феномена генетического кода (1953 г.) — фундамента современной биологии. Оно, конечно, Гамов — невозвращенец, и это нехорошо. Но можем ли мы представить музыкальную культуру России XX века без имен Шаляпина и Рахманинова? Почему в искусстве это понимают, а в науке — нет?