— Да, партизаны с каждым днем наглеют все больше, — нетерпеливо перебивает его фон Гроссе. — В связи с этим недавно написан специальный приказ начальника штаба верховного главнокомандования о подавлении коммунистического повстанческого движения на оккупированных территориях. В нем, между прочим, есть такие слова: «…при этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит, и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для пятидесяти-ста коммунистов…» С партизанами теперь разговор короткий и простой.
— С ними у нас всегда был короткий разговор.
— Однако они продолжают действовать и все более наглеть. Я знаю, ты лично не несешь прямой ответственности за действие партизан в Мальцеве. Да тебя и не обвиняют в этом. Винят тебя в том, что ты передоверил подыскание помещения для наших воинских частей обер-лейтенанту Вольфу, который, может быть…
— Нет, экселенц, это исключено! — восклицает Штралендорф. — Он не очень опытен, но не враг…
— Что ты так защищаешь Вольфа? — повышает голос фон Гроссе. Защищайся лучше сам. За взрыв церкви спрос будет с тебя, а не с Вольфа. Признайся мне честно, видел ли ты эту церковь? Молчишь. Действительно, значит, передоверил все Вольфу. А знаешь, чем все это может для тебя кончиться?
Штралендорф молча склоняет голову. Фон Гроссе начинает нервно ходить по комнате. Ему ведь тоже не поздоровится, если вина Штралендорфа будет доказана. Потом он снова садится, бросив отрывисто:
— Давай коньяк!
Штралендорф порывисто распахивает шкафчик и дрожащими руками хватает бутылку с двумя рюмками. Фон Гроссе сам наливает себе и, не чокаясь, молча выпивает.
— Ну вот что, — произносит он наконец. — Пиши мне объяснение, как все это произошло. И обязательно скажи, что в Мальцеве был лично.
— Слушаюсь, экселенц!
— Выскажи мысль, — продолжает фон Гроссе, — что взрыв церкви — дело рук местных партизан, заминировавших ее уже после того, как она была подготовлена под расквартирование танкистов. Постарайся убедить в этом комиссию, которая уже ведет расследование. Я на твоем месте расстрелял бы все мальцевское полицейское управление, обвинив его в содействии партизанам. Боюсь только, что сейчас уже поздно, нужно было сделать это сразу же после взрыва.
— Я сделаю все возможное, экселенц! Выеду туда немедленно и что-нибудь придумаю там на месте…
А когда фон Гроссе, сухо попрощавшись, уезжает, Штралендорф вместо чувства вины испытывает лишь раздражение.
«В чем, в конце концов, я провинился, черт побери? Что лично не проследил за разминированием мальцевской церкви? А все ли вы, господа, проверяете лично? Вы, правда, умеете делать вид, будто поспеваете всюду, будто даже на фронте чуть ли не каждый русский солдат убит вами лично…»
Тут, правда, Штралендорф имеет и виду уже не фон Гроссе, а людей постарше его чином и даже… Об этом, однако, лучше было бы и не думать… А почему, собственно? Потому, что это мог позволить себе фюрер? Так ведь он, Штралендорф, не осуждает же его за это, а восхищается им. У фюрера многому нужно поучиться. Да вот хотя бы умению создать впечатление, что ты всюду сам лично…
Штралендорфу не довелось первого сентября 1939 года быть в рейхстаге, но он с большим вниманием прочел речь выступавшего там Гитлера. Тогда, объявив о вторжении германских войск на территорию Польши, фюрер воскликнул: «Я не хочу сейчас ничего другого, как быть верным солдатом германского рейха! Поэтому я снова надел тот мундир, который является самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы — или я не переживу иного конца!..»
Выходило, что не генералом и не офицером собирался он на войну с Польшей, а простым солдатом. Тем самым рядовым, который первым идет под вражеские пули и побеждает или погибает. Фюрер дал при этом понять, что и его может не миновать гибель во имя рейха, и потому назвал имена своих преемников. Если же и их — Геринга и Гесса убьют, то он повелел собрать рейхстаг и на нем выбрать на нем самого достойного руководителя Германии. Потом он воззвал к Богу за помощью в войне с Польшей и покинул трибуну.
А о какой же гибели фюрера или его наследников могла идти речь, если война эта длилась, по сути дела, всего две недели? Однако слова фюрера о его солдатском мундире и возможной гибели на фронте произвели на соотечественников Штралендорфа да и на него лично сильное впечатление. Он тогда не знал, что никакого нападения польской воинской части на немецкую радиостанцию не было, и что никаких немецких пограничников поляки не убивали. Хотя именно это послужило поводом для вторжения Германии в Польшу.