Фантомная травма ещё долго напоминала о себе внезапными, острыми приступами боли, но Эшер честно соблюдал режим, предписанный Татой, и к больной руке понемногу возвращалась подвижность. Он озадачился было вопросом, влияют ли его действия на процесс восстановления обшивки, или, наоборот, регенерация корабля способствует исцелению пилота, но понял, что так недолго и до признания чёрного звездолёта собратом по разуму. Эшер решил, что с фантастическими теориями в духе Брого Тума лучше завязывать до того, как он начнёт спорить с Ацинониксом о фигурах пилотажа под носом у координаторов. Но с тех пор он на всякий случай здоровался с кораблём, принимая управление, и желал ему спокойной вахты, включая автопилот на ночь – чем Тум не шутит.
Тата почти всё время проводила в одиночестве, а когда они случайно пересекались в коридоре или на мостике, делала вид, что не замечает Эшера. Если ему требовалась помощь, девушка без лишних вопросов, но и без особого энтузиазма выполняла просьбу – этим их общение и ограничивалось. Она взялась вести учёт провизии, а однажды, когда Эшер почти пятнадцать часов кряду вёл Ациноникс сквозь слабый, но обширный метеорный поток, вызвалась заменить его за штурвалом. Но даже тогда Тата держалась отстранённо и смотрела куда-то мимо него, словно разговаривала с бортовым компьютером. Её высокомерное молчание начинало бесить, и в какой-то момент Эшер готов был высадить несносную девицу в первой попавшейся колонии, несмотря на все риски. Но кроме раздражения было ещё что-то – смутное дежа вю, которое и заставило повременить с крайними мерами.
Как-то за ужином, когда Эшер через весь стол потянулся за «сухой водой», локоть в очередной раз заклинило, и он неловко замер с протянутой рукой. Молча, не поднимая глаз от сухпайка, Тата подвинула к нему блистер, и дежа вю расцвело в сознании Эшера целым букетом коротких сценок-воспоминаний. Вот торговец душами, который несколько месяцев назад отказался от участи подопытного кролика и с тех пор хранил оскорблённое молчание, подаёт учёному какой-то инструмент, пока тот чинит крышу дома. Вот поправляет ловушку, расставленную Брого: Тум забыл затянуть петли, так что зверь наверняка выбрался бы. И пусть роль, отведённая торговцу в плане учёного, выглядела сомнительно, день за днём в нём зрела уверенность: лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и потом жалеть всю оставшуюся жизнь. К тому же, альтернатива нравилась ему ещё меньше – с исходом, предопределённым на все сто, и без шансов выбраться с унылой безымянной планетки в бесконечном нигде. Так и Тата, пусть ей претила сама идея стращать человечество оружием судного дня, постепенно шла к мысли, что у них просто нет выбора. А иначе бы она давно потребовала высадить её в ближайшем космопорту, оставив Эшера в одиночестве нести этот крест.
Он надеялся, что Тата, как и торговец душами, в конце концов уступит доводам разума, и терпеливо ждал, пока она сражается с сомнениями и торгуется с совестью. Но едва Эшер перестал беспокоиться о ней, как по его душу явились собственные демоны. «Кто ты?» – шептали они бессонными ночами, пока он перебирал памятные мелочи из потрепанного вещмешка. Эшер знал, что всё это принадлежит бывшему послушнику ордена Источника Потока: он задумчиво перекатывал между пальцами аметистовую бусину, добытую с риском для жизни в заброшенном городе – героический поступок по меркам восьмилетки; с нежностью гладил робу монаха из белого, мягкого сукна – теперь он ни за что осмелится примереть её, даже оставшись наедине с самим собой.
«Да, но кто ты?» – демонам этого было недостаточно. Он помнил снисходительное обращение других послушников: наставники говорили им, что любое, даже нечаянное упоминание о его ущербности может ранить сиротку, и такое отношение злило больше всего. Помнил, как всю сознательную жизнь мечтал стать нормальным: обрести память прошлых жизней и своё предназначение, встретить людей, которые вспомнят и примут его таким, какой он есть. У торговца душами было всё, о чём так мечтал Эшер: место под солнцем и известная, понятная судьба, но он всегда хотел другого – разорвать цепь перерождений на Амисе, избежав участи потомственного пахаря. Ради этого торговец пожертвовал всем, что знал и в глубине души любил на протяжении многих жизней: сплочённую общину, простой уклад жизни и сладкий дурман над цветущими полями родной земли.