Львова Лариса Анатольевна
Ешкин род
Ешкин род
Сначала Ешка услышала звуки, будто рядом с ней билось чьё-то громадное сердце. Потом глухие удары переросли в ритмичное содроганье земли, которой когда-то засыпали Ешку. С надсадным хряпом лопнули корни, опутавшие, пронзившие её тело. Зашевелился язык, вытолкнул изо рта печать -- политую воском тряпку. Заныли, срастаясь, переломанные кости.
Ешка попробовала шевельнуться. Получилось. Земля больше не давила, не сковывала, не мешала двигаться. Только деревянный кол, вбитый в грудь, не давал приподняться. Ешка обхватила его хлипкими ладонями, потянула. Извиваясь под полуистлевшей тканью, щекоча соски и живот, из раны поползли черви.
Кожа помнила форму каждого подземного жителя: одни гладкие, в слизи, другие -- с жёсткими щетинками. Но хуже всего были жужелицы с их рвущими жвалами. А уж твари, которые откладывали яйца в её нутре... Сколько же времени они глодали плоть, тянули жидкость, которая сочилась из неё?
Ешка устала бороться с колом и затихла.
А подземные толчки всё не прекращались. Неведомая сила звала, тревожила, заставляла обернуться тугими жгутами размякшие, ставшие жировоском мускулы.
Ешка всё-таки вырвала кол. Ввинчиваясь в слои земли, поползла наверх, навстречу звукам. Пробила костяшками пальцев слой дёрна, разорвала спутанные в войлок корешки трав, расшвыряла тяжёлые куски и выбралась.
Задрала к небу голову. Луна нежно коснулась обнажённой лобной кости, сморшенных коричневых глаз со сжатым в щель зрачком, погладила скулы.
Теперь Ешка смогла видеть.
Ночная просинь заливала мир. Жестяной гладью блестело озеро. Мокрые от росы травы и листья осин бликовали, перемигивались с полным диском на звёздном небе.
Ешка оглядела руки -- тёмная, иссиня-багровая, облупившаяся на суставах кожа становилась белой, светящейся, затягивала высунувшиеся кое-где косточки; загнутые вовнутрь чёрные ногти укорачивались, выравнивались.
А через миг возле ямы стояла прежняя Ешка, полуночница, и ловила звуки, которые подняли её из проклятой могилы.
Ешка беззвучно рассмеялась. В темноте свернули белейшие зубы. Нашёл кто-то потерянный ею бубен! Вызвал к жизни. Повернул время вспять.
Полуночница вдохнула призрачное свечение ночного мира и озёрную влагу, которой было пропитано всё вокруг.
Чуть поодаль, за кустарником, у тёмной стены леса, послышались голоса.
- Да отступись ты, Велимир, пойдём в село. Ничего с дедом не станется. Поплутает в лесу и вернётся. Не впервой, поди... - сказал невысокий крепыш, хорошо видный Ешке.
Ей даже пришлось сощуриться -- не ровён час, в темноте сверкнут глаза. Не ко времени это -- показываться людям.
- То-то и оно, что такое впервой. Молчал столько лет на печи. А тут посредь ночи как закричит -- поднимайтесь, люди! Беда! Всех переполошил. Тятя ругается, мать и жена мальцов успокоить не могут. И никто не заметил, как дед из избы утёк. Почуял, видать, что-то, - возразил высоченный мужик. - Да ещё старшие ребята ушли с вечера. Колобродят где-то, и послать за дедом некого.
- Да у него что чуйка, что голова -- набекрень от старости. Проспится под кустом и вернётся, - попытался возразить крепыш.
- Дедко! Ушкан! - заорал Велимир.
Остановился и прислушался -- не раздастся ли какой звук в ответ. Тишина.
Но по плечам здоровяка прошла дрожь. Ага, почуял Ешкин взгляд. Хорошо! Видать, её сила не пропала, не утекла в землю.
Ночные прохожие вошли в лес.
А звуки бубна, которые, видать, были слышны только полуночнице да сбежавшему Ушкану, оборвались.
Ешка замерла. Многое, очень многое, напомнило ей имя прыткого деда. И поняла она многое... К примеру, сколько зим и лет промчалось, пока она кормила собой подземный народец. Другой бы на её месте давно землёю стал. Но только не она.
Ну что ж, пора начать новую жизнь со старой встречи.
И полуночница легкими, летучими шагами двинулась в лес. Но не по тропе, которой прошли люди.
1
Полуночницей Ешка стала не вдруг, и уж совсем не сразу это осознала.
А началось всё с ночи, когда она, пятилетняя, ещё спала в зыбке, которая стала мала ей. И Ешка подгибала ноги, пинала во сне пятками плетённый из лубка борт -- раскачивала сама себя.
Случились три неурожайных осени подряд, и от бескормицы новые ребята не народились. Оттого в избе стало пусто и тихо.
В предзимок бабку Шушмару дядья с почестями вывели из избы под руки -- помирать в лесу, в урочище Мары. Всё равно толку от неё не стало: стара и больна; пестовать в зыбке некого, а мести пол скоро малая Ешка начнёт. Мать уже приучала её к помелу. Да и старшому дяде, кряжистому, уже седоватому мужику, повезло найти безродную девку, которая согласилась пойти за него.
Ешка проснулась средь ночи. На широкой лавке всхрапывал тятя, к его боку прильнула мать. В махонькое оконце над ними светила полная луна. С полатей свесил голову меньшой дядя и во сне шлёпал губами. Видать, глядел, как тешится старшой с новожёнкой Гулькой, да и заснул так.
Эта Гулька страсть как не нравилась Ешке. Ела много хлеба, да ещё норовила стянуть репку из ларя в сенях. Обтирала её передником и жевала за спиной матери, пока она возилась с чугунками у печи. На Гулькиных зубах хрустели песчинки.
Новожёнка тайком показывала Ешке кулак -- молчи, мол.
Голодная Ешка не ревела и зорко наблюдала за матерью. Как только она вытащит горшок с пареным зерном, вот тогда Ешка зальётся слезами, завопит громко: есть хочу!
А Гулька могла схватить плошку -- давай помогу, покормлю чадо - и точно так же, тайком, совать одну ложку в Ешкин рот, другую -- в свой.
А сейчас она спала, раскинувшись, уронив одну ногу с лавки. Голая. И мохнатая сюка как напоказ.
От двери скользнула тень. Ешка скривила рот, но зареветь побоялась: тятя и дядья проснутся. А тень приблизилась к зыбке и тронула верёвки.
Под тихое укачивание начали сами собой закрываться глаза. Когда же в полудрёме Ешка вскинула веки, то увидела, что это не тень, а бабка Шушмара. Только лицо темно, как сажа, а на нём -- красные глаза.
- Шшшшш... - точно шкворчание сала в чугунке, прозвучал знакомый голос.
- Баба, баба... - отозвалась Ешка.
- Шшшшш... - ещё раз прошипела тень и двинулась к лавке, на которой спали старшой с новожёнкой.
Ешка уселась в зыбке.
А Шушмара плюнула на живот Гульке и пропала, как и не было её.
Соскучившаяся по бабке Ешка подняла рёв. Проснулись и заругались тятя и дядья. Мать зажгла лучину, осмотрела дитя и стала быстро-быстро качать люльку. Но Ешка всё звала бабку.
- Крикливое чадо, - раздался Гулькин голос. - И прожорливое. Ровно обменница какая [обменник, обменыш - ребёнок, подброшенный нежитью вместо родного].
- Своего роди! - огрызнулась мать и взяла Ешку на руки.
- Уж рожу, - пообещала Гулька и завертелась под одеялом из шкур, пристраиваясь к мужу.
Ешка так и уснула, положив голову на материнское плечо.
Но Гульке не пришлось родить.
Как только потеплели ветра и почернели сугробы, тятя взял Ешку и с дядьями ушёл на несколько дней в соседскую избу, к свояку. Ешка разверещалась, как порося, и тятя показал ей из чужой изгороди метавшуюся в хлопотах от колодца к избе мать. Пообещал медовую коврижку и красную ленту, если замолчит.
И Ешка притихла. Не из-за тятиных посулов, а потому, что вдруг поняла суть тихих пересудов и шепотков всех, кто побывал у свояка: ребёнок сжёг Гульку изнутри и вышел -- чёрный, как головёшка. Не иначе, она понесла от Огненного змея [сластолюбивый дух, славянский инкуб]. Теперь Гульке прижгут сюку калёным железом, чтобы не допустить другого соития с Огненным, и выгонят из села.