Однако дед выпучил глаза, задёргался, трясшейся рукой, вторая-то легла плетью вдоль тела, вцепился в рубаху на груди. Видно, уже не смог дышать. А глазами, острыми только для потемок Мары и незрячими для этого мира, поискал что-то в углу. Ешка, по малолетству любопытная, тоже глянула и скривилась: старику понадобился Бог-на-Кресте.
Этот Бог висел у каждого на шее, был во многих избах, занимал новый домище, рубленный из сосны (дуба народ пожалел), на краю села. Никому не мешал, но и пользы от него никакой. И уж точно не помогал задержаться в мире дольше того, чем предназначено. Наоборот, если верить словам его служек, был горазд спровадить туда, откуда ходу назад никому нет: ни уверовавшему в него, ни славящему Род.
Ешке раньше до Бога-на-Кресте не было дела. А теперь вдруг стало: он помешал больному старику уйти чисто. Из-за него могут объявиться в избе анчутки [злобные проказливые духи] или прийти упирцы [выходцы из Нави]. Или ещё кто, Ешке пока неизвестный. И тогда всему селу будет плохо.
И Ешка подошла и накрыла ладонью сухой, покрытый коркой рот старика.
Всё.
Уходя, взяла кочергу и с размаху саданула ею по глиняному горшку со щами.
Женщина подскочила, завертела головой в темноте. Подошла к печке, вынула угольку для лучины. Затеплила её, глянула на деда и стала будить мужа.
Вот и ладно!
Утром придут старухи обряжать покойного и похвалят хозяйку: умница, горшок с наваром разбила, улестила жителей Нави, оказала им забытую из-за крестового бога почесть.
Ешка повернула домой.
Утром мать стянула повязку с больной ноги и обмерла: палец блестел здоровым ногтем. Подумала-подумала и ничего не сказала тяте. Только перестала класть в сенях кусок хлеба вострухе [хранительнице дев и их чести]: теперь нет нужды стеречь дочку. Она сама о себе позаботится. Знать бы ещё, кем станет, как наспеет и уронит первую кровь...
А Ешке было невдомёк об этом задуматься. Какая разница, кто она?
Пока ей не стукнул двенадцатый годок и не пришла пора идти в Круг, тайный хоровод.
Его стали водить в лесу в полнолуние, хоронясь от княжьих людей и стороннего взгляда. Служки Бога-на-Кресте отобрали у людей общую радость, запретили праздники и обряды. Но где, как не в Круге, показать будущих женихов и невест, дать волю желаниям и напоить мир любовью? А её ждали засеянные поля, леса с цветущими ягодными кустарниками, озеро, где нерестилась рыба.
К вечеру мать нарядила Ешку в новую рубаху и красный сарафан, повязала под мышками кушак. И наказала не уходить с поляны, где будет Круг. До самого утра. И её с тятей не искать. Ешка станет слыть девкой, и с завтрашнего дня спрос с неё другой.
Ешка прыгала от радости рядом с гордыми родителями и не подозревала, что уже не вернётся домой.
Она продрогла в стылом и влажном лесу. Но на поляне было столько народу, что ощущение холода пропало. А уж когда затянули песню да пошли, взявшись за руки, кружить по мокрой и скользкой траве -- сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей, -- Ешка почувствовала жар. Так и подбивало мчаться, чтобы ветер дул в пылавшие щёки.
Хоровод стал распадаться на пары, в центре поляны сложили костёр, который должен был гореть всю ночь. Ешка отошла к стене деревьев и вдруг услышала вой -- протяжный и тоскливый. "Вытьян! ["поющая кость", неупокоенные останки человека, погибшего в лесу]" - сразу подумала она и пожалела лесную тварь, обречённую на вечное одиночество. Вой снова взвился над головами счастливых, разгорячённых хороводом людей, отскочил от взявшегося пламенем костра и полетел в звёздное небо к круглому оку луны.
Ешка встревожилась и тронула за руку парнишку, который тоже, как Ешка, по малолетству ходил во внешнем круге и не имел пары:
- Чего-то вытьян голосит, - сказала она.
Парнишка покосился на неё и отошёл. Ешка поняла, что слышит вытьяна только она. Но не догадалась тогда, что "поющая кость" хотел предупредить народ о страшном предательстве.
Не все селяне остались верны Роду, многие из них впустили в душу Бога-на-Кресте. Тайно доложили служкам крестового о запретном хороводе. И князь прислал лихих людей чинить расправу над ослушниками. Были среди них и те, кто жил разбоем и смертоубийством, прикрывая злосердие фигуркой крестового, болтавшейся на шеях на кожаном шнурке.
Ешка и вздохнуть не успела, как на голове оказался мешок, сильные руки сграбастали её и потащили куда-то. Услышала только отчаянные крики и женский визг.
Как же так! Матушка! Тятя! Почему не защитил Род своих детей?
Ешка забилась, как одержимая, пока страшный удар в ухо не прекратил её страдания.
Сначала она услышала голоса:
- На что малую приволок? - хрипло спросил один.
- Так она высоченная. Подумал, девка, - стал оправдываться другой.
Ешка видела перед собой только темень -- настоящую, густую, застлавшую глаза. И поняла, что голова по-прежнему в мешке.
А вот сарафана с рубашкой не было -- живот и ноги холодил ветер. Руки связаны за стволом дерева или столба.
- Ну и имай её сам, - загоготал первый.
Грубые пальцы с заусенистыми ногтями тронули Ешкину сюку.
- Не можно, - заявил второй. - Она точно кровей ещё не роняла. И не мохната -- три волосинки.
- А ты варежки вязать собрался? - спросил кто-то подошедший. - Али не справишься?
Женские душераздирающие вопли и вой перекрыли довольный хохот разбойников.
- А-а-а-а-а! Лю-ю-ди добрые-е-е! Не сдюжу позору-у!
- Сдюжишь! Ннна! Руки ей держи!
Ешка против воли взвизгнула. Чья-то рука сдавила, точно клещами, сосок на её плоской груди. И в этот же миг поняла: нужно, чтобы с головы стянули мешок. Не все лесные жители зрячи. Они увидят обидчиков Ешкиными глазами, помогут. Взмолилась:
- Дышать нечем! Снимите тряпку!
- Вот тебе и малая! - удивился кто-то из разбойников. - Не отпустить просит, а дыхалку ослобонить! Слухай, Ушкан, я после тебя...
Верёвка вокруг шеи ослабла, кто-то потянул мешок.
- Эй, Ушкан, не трожь! Оглазит твой уд, испортит! Они такие, лесные девки... Потом захочешь, да не сможешь!
Снова хохот.
"Да ну вас!" - сказал Ушкан и стянул мешок.
В свете разбойничьего костра на Ешку с любопытством уставилось молодое широкоскулое лицо чернявого парня.
- Ох ты!.. Ягодка-малинка! - выдохнул он и затеребил поясок на штанах.
Ешка постаралась не глядеть туда, где на земле шевелились нагие тела и слышались болезненные стоны и похотливые подначивания. Её глаза искали средь деревьев тех, кто поможет. Не допустит непотребства. Спасёт.
Сцепила зубы и смолчала, когда уже голый Ушкан, приговаривая: "Сладкая... смирная... лежи тихонько, жива будешь", разрезал путы на её руках, уронил на корни сосны, больно впившиеся в спину, подхватил под коленки, потащил к себе, насаживая на тёмный, взбугрившийся жилами уд.
И ночь увидела в выпученных от боли Ешкиных глазах ту муку, которая сопровождает переход человека из Яви в Навь. А пролитая кровь впиталась в землю и закрепила никому не дознамый сговор между Ешкой и миром самой Мары...
- Братцы, да она уссалась, - сказал, отваливаясь, Ушкан, перепачканный кровью от живота до коленей. - Вот так малая... Имливей иной бляди...
Никто не откликнулся.
Ушкан огляделся: его подельники окоченели на месте. Кто над телом полонянки, разинувшей рот в крике, да так и замершей; кто поодаль костра, кто у котла.
Застыли даже языки огня и струйки пара от варева.
Из чащи тянулась нежить в белых рубищах, со стоявшими дыбом, шевелившимися, как змеи, волосами. На корявых, цвета брюха тухлой рыбы, мордах тварей не было глаз, только пасти с висячими клыками.