Наша эскадра дальневосточных удальцов высадилась на кабульский аэродром, место своего предназначения, 17 сентября 1981 года.
У вылезающих из доставившего нас самолета офицеров сразу возникло тревожное чувство, будто попали они на чужую планету.
Воздух, с первым вздохом после открытия люка ворвавшийся в ноздри, сразу обжег своим жаром и непривычным вкусом.
Он пах сложной смесью выхлопных газов, пыли, полыни и еще чего-то неуловимо горького, что еще не встречалось в жизни. «Наверное, это и есть запах чужбины», — подумали мы.
Справа, в предвечерней дымке сурово насупился склон горы, который казался настолько близким, что его можно было потрогать. Впереди, по направлению взлетной полосы, виднелась огромная каменная стена, поднимавшаяся до самого неба.
В воздухе висела пыль, поднятая винтами деловито спешащих на задание пары вертушек, и вот из нее, как джинн из кувшина, возник ПАВЛОВ.
Он не стал представляться, назвал только фамилию, но по уверенному тону, манере держаться, командному построению фраз сразу стало понятно, что перед нами — командир полка.
Высокий, кряжистый, с лицом, будто высеченным скульптором из скалы, он говорил что-то о порядке дальнейших действий, предстоящих вылетах, особенностях выполнения задач, но после трудного перелета смысл его слов доходил с трудом.
Зато насторожившиеся инстинкты чутко улавливали интонацию, мимику, жесты, манеру двигаться. Так прибившийся к дому щенок пытается разгадать хозяина с первых минут, добрый ли, будет ли бить, а если да, то чем? Сквозь нарочито суровую манеру говорить, используя командный голос, встрепенувшиеся рецепторы уловили тщательно маскируемые тревогу, заботу, нежность к этим небритым, почерневшим с дороги, скукожившимся от непривычной обстановки пилотягам, которые на долгое время станут ЕГО детьми, его продолжением, его кулаками, клыками, в той неотвратимой драке, которая уготована командиру и его «хозяйству» «партией, правительством», ГОСПОДОМ БОГОМ.
В авиации не принято называть начальника по званию, проще и честней, с оттенком признания профессионализма в летном деле и некоего сыновьего чувства звучит — «Командир», и уж высшее признание его состоятельности, когда народ зовет «Батей», но это только за глаза.
Командир (так с первых минут стали мы называть Павлова) переводил взгляд с одного на другого офицера эскадры, пристально вглядываясь в незнакомые пока лица.
Ненадолго задерживаясь на некоторых, пытался понять, уловить, используя весь накопленный житейский опыт и командирские навыки, что можно ожидать от ЭТИХ людей, какой толщины кишка у молодых, в общем-то, пацанов, представших перед ним из Зазеркалья, именуемого Дальним Востоком, что они могут натворить, к чему готовы в этой страшной, непонятной и непонятой еще в народе войне.
Его взгляд остановился на нас с Сашкой Садохиным.
Двигаясь с угловатой грацией матерого сохатого, он подошел поближе, не отрывая глаз от наших лиц (странно, но почему-то его взгляд не обжигал, не заставлял внутренне съеживаться), и спросил, кто мы…
Сашка представился по-старинному: мол, политрук.
Павлов, с ходу отсекая некоторую вольность, допущенную Садохиным в разговоре, строго заметил, что это звание надо еще заслужить.
Ну а я, пока продолжалась эта эскапада, не мог отвести глаз от рук Командира. Говорят, глаза — зеркало души. Но взгляд можно замаскировать за показной жесткостью, иронией, наконец, просто спрятать за темными очками. Руки скрыть сложнее.
У Павлова оказались руки крестьянина, доставшиеся ему от многих поколений трудно и много работающих на земле предков. Ладони, напоминающие ковш экскаватора, со скрюченными пальцами, способными обхватить наши головы, были скупы на жестикуляцию.
Впоследствии я не раз наблюдал, как эти ладони брали за «чупрыну» подогретых водярой, разбушевавшихся бугаев, и, странное дело, как будто некое излучение исходило от них, битюган мгновенно превращался в кроткого мальца.