Саня, продолжая морщиться, ответил, уловив эту перемену настроения бандюги: «Да. У меня пуля там. Дай нож, достану». Как под гипнозом, чечен медленно достал из ножен на поясе кинжал, которым совсем недавно чуть не отрезал голову своему врагу, и передал его Саньке. Тот, не мешкая, полоснул себя клинком поверх повязок по бицепсу, нимало не заботясь о дезинфекции. Вгоняя внутрь себя рвавшийся наружу крик, грязными пальцами, покопавшись в ране, вытащил на свет божий автоматную пулю, чуть не рухнув на землю от накатившей слабости. В туманной пелене увидел перед собой лицо Тракториста, глядевшего на него уже другимиглазами. Тот что-то сказал своим нукерам, но их реакции Саня уже не увидел.
Очнулся он в сарае, в абсолютной темноте. Ныла рука. Пощупав ее, Саня с удивлением обнаружил, что рана перевязана, причем настоящими бинтами. Рядом зашевелились два тела. «Кто тут?» — заполошно вскрикнул Жуков, еще не совсем придя в себя.
«Кто, кто, конь в пальто», — пробурчал спецназер.
Толя Могутнов, подползая, участливо спросил: «Как ты, командир?» «Да вроде ничего, пока живой», — почему-то шепотом в темноте ответил Саня. Могутнов, тоже перейдя на шепот, произнес: «Поешь, Саня, тут нам какую-то лепешку кинули и воды дали». Есть не хотелось, пить — это можно. Но, подумав, Жуков пришел к выводу, что силы еще понадобятся и, преодолев рвотные позывы (видимо, от ранения), пожевал черствого хлеба, запивая водой из небольшого кувшинчика. Немного полегчало.
«Как твоя рука?» — немного оклемавшись, спросил он Толика.
«Да болит, сволочь, особенно если задеть. Тут эти… привозили местного доктора, наверное, просто фельдшер. Он рану посмотрел, говорит, гангрена может начаться. Предлагал ампутировать руку. Только, говорит, анестезии нет никакой, кроме спирта. А из хирургических инструментов — только топор да пила. Я отказался. Как ты думаешь, правильно я сделал?»
«Что?»
«Что отказался?»
«Посмотрим, оттяпать-то еще успеем».
«И я так думаю. Да, еще он мне мази какой-то дал, говорит, все, что осталось в аптеке, остальное боевики разграбили. Ты долго в отключке был, наверное, часов шесть. С нас тут всю одежду военную поснимали, говорят, чтобы местных не возбуждать. Дали какие-то обноски гражданские. Тебе тоже принесли, в углу лежит. Че делать-то будем дальше, Сань? Может, попытаемся смыться как-нибудь? Я чувствую, долго с такой рукой не протяну, если загнивать начнет, то и самому каюк настанет…»
«А ты что думаешь, „Василек“?» — обратился Жуков к спецназеру.
Тот, помолчав немного, видно, додумывая ранее пришедшие на ум мысли, проговорил, с трудом двигая разбитыми губами:
«Ну, допустим, открыть сарай — не проблема. Сложней без оружия с охраной и собаками справиться. Ночью идти не зная куда — „засада“. Днем любой пастух сдаст, не говоря уж, если в поселок зайти. Если погоня достанет, точно сразу расстреляют. Надо подождать, присмотреться. Бог подскажет…»
На том и порешили…
Солнечный луч ласково прошелся по лицу, напоминая, как мать в детстве гладила ладонью по щеке. Просыпаться не хотелось. Сладкая нега предутреннего забытья не отпускала, цепляла клочьями недосмотренного сна, разливалась томной ленью по всему телу. Рука потянулась за часами на тумбочке, но повисла в воздухе. Дневальный, что ли, тумбочку унес, зачем?
Тут Саня окончательно проснулся, и весь кошмар прошедших суток ворвался в сознание, разбив вдрызг смутно-приятные воспоминания. Он застонал от ощущения собственной беспомощности, боли, обиды и униженности. Ледяной стынью в душу вполз страх перед реальной опасностью. Угроза жизни была столь велика, а шансы выжить столь малы, что от осознания всего этого Саня опять застонал, раскачиваясь из стороны в сторону. И, главное, это происходит не в кино, а именно с тобой.Это тебе вчера чуть башку не отрезали и дважды почти расстреляли. Это у тебя граната вертелась перед носом, а бомбами отдирало тело от земли. Это над тобой глумилась малолетняя камуфлированная шпана. Но…
Ты вчера выжил, Саня, и при этом умудрился остаться человеком!
Ну-ка, подбери сопли, приказал себе Санек, пока ребята не проснулись, им, может, еще труднее, чем тебе. Вон у Толика рана серьезная, покоя не дает ни секунды. Спецназер — темная лошадка, но, видать, и его колбасит здорово.
Заскрипела дверь. В лучах ворвавшегося в сарай солнца возникла фигура боевика. «Подъем, шакалы! Кто не работает, тот не ест!» — с глумливым смешком прокаркал он. Клацнув затвором автомата для убедительности, бандит вывел пленников во двор. В углу двора виднелся недостроенный окоп. Кивнув на лопаты, боевик уселся на землю по-зэковски на корточки и приказал копать. Грунт каменистый, копать тяжело. Да еще рука… Могутнову было еще труднее одной рукой управляться, и поэтому боевик, посмотрев на его неуклюжие телодвижения, отвел его помогать на кухню. «Хорошо устроился», — подумали остальные пленники, «Может, пожрать чего раздобудет?» Во дворе появилась согбенная фигура человека, одетого в невероятное тряпье, по сравнению с которым одеяние спасателей выглядело щегольским. Человек нес вязанку хвороста, которая предназначена была, видимо, для растопки очага в углу двора. Саня, не прекращая работы, стал осторожно разглядывать возникшего персонажа. Был он чрезвычайно худым, лицо какого-то землистого оттенка поросло клочковатой щетиной, казалось, царапает воздух выпирающими скулами. Глубоко запавшие глаза неопределенного цвета имели выражение, как у протухшей рыбы. Возраст определить невозможно. Ему можно дать и сорок, и сто сорок лет. Пользуясь тем, что охранник отвернулся, Саня тихонько спросил батрака, а в том, что перед ним пленный батрак, Жуков уже не сомневался: «Эй, ты кто?» Старичок не обернулся на возглас, не сделал ни малейшего знака, что услышал обращение. Саня повторил свой призыв, но с тем же результатом. Ну да Бог с тобой, подумал он, посмотрим дальше, «кто есть ху».
Потянулись однообразные, унылые дни, наполненные тяжелым подневольным трудом. Пленников заставляли рыть окопы, возводить блиндажи, помогать по хозяйству. Постоянно их держали под наблюдением один-два вооруженных до зубов охранника, которые периодически менялись, но бдительность их от этого не убывала. Это были люди, вернее, волки в человечьем обличье, которых воспитала и вскормила ВОЙНА, самая суровая мать. Им были чужды жалость, сострадание, любовь, верность. Они никогда не работали, не умели и не хотели это делать и уже вряд ли будут способны к труду. Пробовал Саня разговаривать с ними, но Тракторист, видимо, запретил контакты с пленниками, поэтому все не удавалось. Иногда над загородью появлялась голова кого-нибудь из любопытствующих местных жителей. Посмотрев на оборванных, немытых и нечесаных урусов, как на животных в зверинце, горцы обычно бормотали что-то с враждебной интонацией и, сверкнув очами, гордо уходили. «Ах вы, маленький, но гордий наций, мать вашу, а мы — БОЛЬШАЯ и тоже ГОРДАЯ нация!!!» — подумал Саня и стал соображать, как не опуститься, не дать показать себя сломленным в этой, мягко говоря, непростой ситуации. Однажды подошел он к одному из подручных главаря и спросил разрешения использовать колонку во дворе для мытья и стирки. Тот разрешил. Саня открыл воду и, раздевшись по пояс, несмотря на мороз, стал мыться, как будто дело было летом. Мгновенно на крыльце собрались боевики, которые с интересом стали наблюдать за «сумасшедшим полковником». Некоторые ежились от холода, глядя на него, некоторые одобрительно цокали языками. Но, может, это и показалось Саньке, впоследствии стали на него поглядывать если не с уважением, то с меньшей лютостью, что ли.
Однажды ночью, когда не спалось в очередной раз, услышал сначала Толик Могутнов, а затем и Саня какой-то шорох за стеной сарая, с дальней от охранников стороны. Подползли на шорох и услышали тихий шепот, раздавшийся из щели в стене.