И он на цыпочках вышел из палатки.
Заря еще не занялась, и в лагере все спали, так что Фелисиано прокрался к себе незамеченным.
Алварес точил нож гильотины.
— Доброе утро, сеньор лиценциат. Прекрасно выглядите.
Фелисиано не удостоил его ответом.
— Вам сегодня, должно быть, снились сладкие сны — я не слышал, чтобы вы храпели, — продолжал язвить Алварес.
— Хватит, — остановил его Фелисиано. — Вам лучше кого бы то ни было известно, где и как я провел ночь.
— Там, где каждый в полку мечтает провести ночь.
— Попридержите язык — речь идет о чести моей возлюбленной, — разозлился Веласко.
Алварес замолчал: знал, что его начальник в этих вопросах необычайно щепетилен.
Они начали рубить головы козам. По три штуки за раз, чтобы не тратить зря времени. Веласко размышлял о Белем и о том, как ее приручить. Он так задумался, что положил руку на основание гильотины как раз в тот момент, когда Алварес уже потянул за шнур. Лишь чудом он не остался без руки — вовремя отдернул.
Часов в десять утра, когда работа была уже почти кончена, явился какой-то солдат.
— Капрал Веласко? — спросил рядовой.
— Он самый, — ответил Фелисиано.
— У меня для вас послание, капрал! — вытянулся солдат.
— Давайте.
Солдат передал ему короткую записку, написанную на листке грубой бумаги. Письмо было от Белем.
Кивком головы Фелисиано велел солдату идти и в волнении принялся читать. «Наверняка Белем раскаивается в своих словах и хочет сказать, что готова прямо сейчас выйти за меня замуж», — думал он. Но все оказалось иначе. Белем писала:
«Фелисиано, спасибо тебе за эту ночь и еще больше — за прекрасные стихи, которые ты для меня написал и которые я всегда буду хранить в своем сердце. Я люблю тебя и никогда не забуду. Надеюсь, ты не слишком обиделся на слова, сказанные мною вчера, но я привыкла говорить начистоту и меняться не собираюсь. Среди моих предков наверняка был какой-нибудь цыган — иначе откуда у меня эта тяга к бродяжничеству? Вот я и ищу других мест, бросаюсь в битвы. Это — жизнь, такая, какая мне нужна. Я лучше отдам концы на поле боя, среди дыма и гари, чем на самом роскошном супружеском ложе. Мне наплевать на то, что меня могут убить. Лучше смерть от пули, чем смерть от скуки. Надеюсь, ты меня поймешь. А если не поймешь — тоже не беда. Ничего не поделаешь. Не говорю тебе „прощай“: мы кочевники, и наша жизнь — дорога. Так что — до встречи. Береги себя.
Дочитав, Фелисиано со всех ног бросился к палатке Белем. Но ее уже не было. В отчаянии он начал врываться в соседние палатки:
— Где Белем? Где она?
— Уехала ранним утром. Солнце еще не взошло, — сказал ему какой-то сержант.
— И куда? — Фелисиано едва не плакал.
— Не знаю, — был ответ.
Весь день Фелисиано потратил на то, чтобы отыскать следы возлюбленной, но все было напрасно. Королева пустыни, женщина с золотистыми глазами, исчезла.
Отъезд Белем ранил Фелисиано в самое сердце. Каждый уголок души заполнила боль. Он страдал не только от ущемленной гордости, как большинство несчастных любовников, но и оттого, что вместе с Белем исчез и слабый луч надежды на спасение. Со дня «случая в Сакатекасе» Фелисиано не покидало ощущение, что он медленно идет ко дну. С младенческих лет он рос в уверенности, что станет важной персоной и, конечно, будет вращаться в высшем свете. А сейчас он — предпоследний человек на кухне (к счастью для него, был еще Алварес, который и занял нижнюю ступеньку), обслуживающий войско, в котором нет ни одного человека, достойного того, чтобы его на милю можно было подпустить к высшему обществу. Раньше Веласко видел таких людей лишь издалека, но сейчас вынужден был жить с ними и даже есть с ними за одним столом. Пока Белем пребывала в лагере Вильи, в жизни Фелисиано был смысл: он каждый день мылся, наряжался в лучшую одежду, поливал себя духами и верил, что лучшие времена вернутся. А сейчас, когда ее больше нет, все встало на свои места. Снова каждодневная рутина: отрубание голов баранам и курам, оскорбительные насмешки окружающих, дурацкие шуточки Алвареса (в последний раз он напустил Фелисиано в сапоги скорпионов), бесконечные переходы под палящим солнцем. Веласко стал безвестным и никому не нужным изгоем. Задумываясь над этим, он понял, что его падение — закономерный результат деградации того мира, к которому он принадлежал: мира изящного и бесполезного, которому сейчас пришел конец. Воцарялся новый порядок — его Веласко не мог и не хотел понять. Ему оставалось только сожалеть о том, что он очутился в таком ужасном, таком печальном положении.