Вилья и Сапата обнялись, словно старые друзья. Они были очень разными людьми, хотя и сражались за одни и те же идеалы. Сапата был задумчивым серьезным молчуном, а Вилья — разговорчивым и беспокойным, с горящим взглядом недоверчивых глаз. И, тем не менее, между ними не возникало трений; они, казалось, дополняли друг друга, словно были частями единого целого.
Генералы заняли места на возвышении, построенном специально для этого случая: они не хотели наблюдать за происходящим с президентского балкона, полагая, что в такой день следует быть рядом с народом, чтобы жители столицы почувствовали их силу и власть. Чтобы те, кто видел их только в кино, убедились, что они живые люди из плоти и крови.
Эскадрон четко выполнил все полагающиеся действия: красиво и быстро поставил ротонду, установил в ней гильотину. Когда ее опробовали и нож с легкостью разрезал кипу книг, по толпе прокатилось глухое: «О-о-о!..» Довольный Вилья несколько раз хлопнул в ладоши, и даже Сапата изобразил подобие любезной улыбки.
Полковник Веласко отдавал распоряжения и делал все, что от него требовалось, но чувствовал себя при этом плохо. У него из головы не шла картина: он бежит за собственной головой. А при взгляде на кого-нибудь из осужденных он сразу представлял его себе в виде той крысы, которую при нем обезглавили. Впервые ему стало жаль тех, на чью шею должен был упасть нож гильотины. Их ослабевшие тела, бледные лица, дрожащие колени, покорные коровьи глаза, срывающийся голос, едва сдерживаемые слезы и показная храбрость вызывали у Веласко жалость.
Сто пятьдесят тысяч пар глаз устремились на Джеймса Лопеса, которому предстояло начать ожидавшееся всеми действо. Джеймс Лопес, англичанин по происхождению, родившийся в Йоркшире, но променявший его на мексиканскую Пачуку и переделавший свою фамилию на испанский манер, начал с восхваления Вильи и Сапаты. Он назвал их рыцарями перемен, столпами свободы, благородными сынами своей родины. Революционные вожди покраснели (особенно Сапата) и жестами поблагодарили его. Джеймс высоко отозвался о моральных качествах бойцов обеих революционных армий и напомнил, что перед ними стоит задача восстановить в стране закон и справедливость. После этого он принялся обвинять Каррансу: назвал его политиком, любой ценой стремящимся к власти, оппортунистом, думающим лишь о собственном благе, предателем, порфиристом… Нелестных прозвищ Каррансе было дано множество.
Потом англичанин заговорил о полковнике Веласко. Назвал его «катализатором человеческого творчества», наделенным творческой фантазией, поборником справедливости, человеком, проникнутым идеалами Революции, защитником народа и так далее (словом, употребил все те эпитеты, которые годы спустя — и до сегодняшнего дня — употребляют, восхваляя политиков, которым вздумается называть себя революционерами). Лопес потребовал у публики аплодисментов для Веласко, и публика наградила его громовой овацией. Присутствующие скандировали имя Веласко (больше по инерции, чем по воле сердца) — Джеймса слышали только те, кто стоял близко от него. Фелисиано кланялся и посылал направо и налево воздушные поцелуи, но по-прежнему испытывал какое-то странное и необъяснимое недомогание. Тошнота подкатывала к горлу, во рту был привкус горечи. Сохраняя внешнее спокойствие, он сел на свое место.
Закончив свою речь в качестве «Chief of Public Relations Office», Лопес отправился пожать руку сначала генералам, а потом и всем присутствующим. А в ротонду поднялся Пабло Гутьеррес, церемониймейстер. Он был краток: объяснил, что именно будет происходить (осужденные поднимутся на эшафот, у них спросят, каково их последнее желание, исполнят это желание — если это будет что-то вроде «выкурить последнюю сигарету» или «написать письмо жене», или «выпить вина», а не «испытать последний оргазм» или «плюнуть в морду Вилье», — потом поставят на колени и отрубят голову).
Когда Гутьеррес закончил, капитан Алварес приказал своему эскадрону построиться. Бойцы выстроились в две шеренги. Полковник Веласко пригласил Вилью и Сапату вместе с ним провести смотр своих подчиненных. Вышколенные, подтянутые солдаты ни в чем не подвели командира.
Небо над собором было голубым и чистым. Внутри собора епископ со своей кафедры в присутствии жалкой кучки женщин предавал осуждению убийство, которое должно было вот-вот совершиться рядом с Домом Божьим. («Почему бы не сделать это возле президентского дворца? — говорил епископ „виллистам“ несколькими часами раньше. — Такие зрелища отвлекают прихожан от службы».) Епископ молился о том, чтобы жестокую казнь остановили, но ничего не добился: в те же минуты, когда он возносил молитвы, Фиодоро и Маседонео подхватили под руки первого из осужденных и повели его к смертоносному инструменту, а Веласко занял пост официального палача. Возле него стоял рядовой Чинг Вонг Су с плетеной корзинкой.