— Я побриться хотел, — напомнил Норман, — воды хоть немного оставь.
— Не беспокойтесь, сэр, — радостно доложил Хопкинс, — пока вы там на Ничьей Земле мундир в грязи вываливали, я к колонке наведался. Целую канистру приволок. Правда, она керосином отдает, для чая я из фляжки взял.
— К колонке, — присвистнул Норман, — это к какой же? К той, что за заброшенной коммуникационной траншеей, которую гунны по старой привычке шрапнелью поливают каждую ночь?
— Я осторожненько, сэр, — виновато потупился Хопкинс, — перебежками. Боши — они по методе стреляют. А у меня их метода вся рассчитана. Аккуратно по девятнадцать ярдов после каждой перечницы. Им меня не достать.
— Повадился кувшин… — вздохнул Норман, — вот как я могу взводу приказы отдавать, когда отдельно взятый рядовой Хопкинс их не слушает?
— Я на то и отдельно взятый, — с достоинством возразил денщик, водружая кофейник на швейно-машинный столик, — чтобы с меня пример не брать. Сержант Мерфи вчера так ребятам и сказал.
— Это по какому поводу? — поинтересовался Норман, вдыхая аромат крепкого душистого чая. — Что вы там еще натворили, Хопкинс?
— Да ничего такого, сэр, — замялся денщик, — можете у сержанта спросить. Это он так, для острастки.
— И спрошу, Хопкинс, — улыбнулся Норман, — непременно спрошу. За чай спасибо. И за воду тоже. Вот зеркало я куда-то задевал. Как без него бриться, ума не приложу.
— Я его в перископ приспособил, сэр, — вздохнул Хопкинс, — Фриц последнее расколотил, когда я… Вы не волнуйтесь, сэр. Я вас и без зеркала побрею.
— Когда вы что? — Норман вдруг вспомнил, как ночью, когда рабочая команда вжалась в землю под огнем немецкого пулемета, со стороны британских окопов взлетела траншейная мина, из тех, которые умельцы сооружали из банок из-под тушенки, метким попаданием заткнувшая настырный Шпандау, и покачал головой. — Спасибо, Хопкинс.
— Да пока не за что, — удивленно воззрился денщик, — вот после бритья и скажете, сэр.
— Тогда давайте выбираться на свет, Хопкинс, — Норман взвесил кофейник в руке и удовлетворенно кивнул. — Чай я потом допью.
— Остынет же, — вздохнул денщик, но перечить не стал, сгреб со стола принадлежности для бритья и откинул занавеску. — После вас, сэр.
Белесый сумрак траншеи после блиндажной полутьмы резко ударил в глаза, заставив Нормана прищуриться. Хопкинс выволок наружу стул, и лейтенант, окинув взглядом напряженно всматривающихся в застеленную утренним туманом Ничью Землю часовых у парапета, уселся поближе к траверсу, где было посветлее, в ожидании пока денщик принесет воды для бритья.
Солдаты завтракали, сбившись кучками вокруг ведер с огнем, разведенным из щепок и картонных бисквитных ящиков, всю ночь тщательно оберегавшихся от сырости за пазухой. Бисквиты, прозванные «каменной плиткой», неизменный яблочно-сливовый джем и чай из концентрата. Кое-кто еще не доел купленные у задержавшихся в прифронтовой полосе француженок батоны и сыр, и над ведрами витал аппетитный запах жарящихся тостов.
Первый снаряд разорвался ярдах в двадцати от парапета, столб жирного черного дыма, медленно расплываясь, завис в сыром воздухе.
— С добрым утром, Джек Джонсон, — приветливо улыбнулся капрал Скотти, — вы как раз вовремя, к завтраку.
— А вот и его дружок Свистун Вилли, — кивнул Хопкинс, — поберегись!
Гаубичный снаряд с оглушительным воем рухнул с небес, и громыхнул почти у самого парапета, засыпав солдат грязью и комьями земли. Металлические осколки просвистели над головами, не причинив вреда вовремя пригнувшимся бойцам.
— У Фрицци очередной припадок утренней ненависти, — невозмутимо произнес сержант Саммерс, выползая из блиндажа, — и я, кажется, остался без чая.
Здоровенный ком земли перевернул ведро с растопкой, и не успевшая закипеть вода залила с таким тщанием сбереженные картон и хворост. Сержант процедил сквозь зубы замысловатую череду ругательств, адресованных Фрицу, Фрицевой матери, его собаке и собаке его матери, и полез в блиндаж за прибереженным для такого случая бисквитным ящиком. Но позавтракать сержанту так и не довелось, шрапнель ударила в парапет в нескольких футах от него, и резкий вскрик, перешедший в приглушенные стоны, возвестил о первой потере взвода за это утро.
— Санитаров! Срочно! — призыв полетел от поста к посту, от траверса к траверсу.
Еще два шрапнельных снаряда взрыли мягкую землю перед парапетом, не задев никого, но заставив пехоту глубже вжаться в узкую полосу траншеи.
— Всем вниз, — скомандовал лейтенант Барри, — залечь поближе друг к другу и не высовываться.
Приказ можно было и не отдавать. Под огнем тяжелых германских батарей люди сбились в плотную кучу на деревянном полу траншеи, и все звуки потонули в грохоте рвущихся снарядов. Долгие полчаса германская артиллерия перепахивала землю у самого парапета, пустошь за огневым рубежом, вспомогательные и коммуникационные траншеи. Целились они неплохо, но и траншеи были хороши — узкая глубокая линия, изломанная на траверсах, не позволяющих осколкам и шрапнели разлететься далеко. Потерь в батальоне было немного, и взвод почти чудом уцелел до единого человека, если не считать пары глубоких царапин и синяков.
Канонада затихла, и солдаты начали подниматься на ноги, разминая затекшие мышцы, поздравляя друг друга с тем, что на этот раз обошлось. Сержант Саммерс снова полез в блиндаж за растопкой, Хопкинс вытерев от грязи упавшую бритву, приготовился продолжить утренний туалет командира.
Боши точно рассчитали момент. Шрапнель из легких полевых орудий накрыла взвод без предупреждающего свиста и воя тяжелой артиллерии, горячий дождь прокатился по траншее от края и до края, собирав за несколько секунд больший урожай, чем фугасы за полчаса. Солдаты жались к стене окопа, расчищая путь спешащим с носилками санитарам, а над головами продолжала с визгом и воем рваться шрапнель. Гаубицы снова присоединились к обстрелу через пять минут, вдвое точнее и быстрее, чем прежде.
Зияющие дыры испещрили парапет в мгновение ока. В трех футах от Нормана снаряд, ударивший в землю прямо перед траншеей, вырыл глубокую яму, засыпав землей ближайший блиндаж.
— Копайте, копайте скорее! — закричал Норман, и солдаты бросились к рыхлой куче, накрывшей блиндаж, исступлено работая лопатами под непрерывным градом поливающей окоп шрапнели.
— Не успели, — хрипло доложил сержант Саммерс, глядя на посиневшие лица и скрюченные пальцы с ободранными в кровь ногтями засыпанных солдат, — проклятые боши с их драной артиллерией. Проклятущие сраные боши с их гребанной сраной артиллерией.
Норман молча кивнул, накрывая исказившееся мукой лицо своим шейным платком. Сержант накрыл второго солдата чьей-то грязной балаклавой, валявшейся под ногами.
— Всем лечь! — сквозь зубы процедил лейтенант. — И раненных поближе к парапету.
С трудом выпростав затекшую руку из-под живота, Норман поглядел на часы. Битый час прошел с начала обстрела, а боши все не унимались, и взвод медленно таял под убийственным огнем. Страх почти прошел, уступив место тупому безразличию, бессонная ночь давала о себе знать проплывающими перед глазами в коротких перерывах между взрывами обрывочными видениями.
Оловянные солдатики на широком столе, валящиеся в кучу под огнем из хлебных шариков и счастливый смех Генри, старшего из братьев Барри, и улыбающееся лицо отца, и теплые мамины руки, утирающие слезинки с мокрых от обиды щек.
— Погоди, ты еще отплатишь ему его же монетой, — смеется мама, — Барри не из тех, кто позволяют себя безнаказанно побить.
Снег, потемневший от мартовской оттепели и красный шарф Дона Барристона, подмастерья булочника и грозы всех мальчишек Крауторна. Тяжелый кулак летит Норману в живот, и он отлетает на пару футов, плюхаясь в холодную лужу под смех прихвостней Дона.