И снова скрипучим деревом вмешалась в разговор старуха, слушая это опрокидывание всех основ привычной жизни:
- Дитя мое, ты уверена, что именно этого хочешь? Что любишь так же, как он любит тебя? Подумай, подумай еще!
- Это вопрос? Я не могу на него ответить. Но я хочу, чтобы меня любили, чтобы он меня любил, слышишь? Бог нам в этом судья, он видит все, он знает, что этим мы не причиняем зла никому.
- Кроме себя, - вздохнула старуха. - Видно, мне нечего тут больше делать. Утром я приду разбудить вас. Да хранят вас Огун и Элегуа, да хранят вас все старые боги...
Она удалялась, шаркая сандалиями по камням коридора, и слышалось ее приглушенное бормотание: "Бедные дети, безумные дети..."
Они остались одни в комнате, из которой уходила луна - раб и хозяйка, девушка из хорошей семьи и бунтовщик. Теперь, когда все мыслимые преграды были разрушены, на обоих напала странная робость. Наконец Марисели подала ему руку.
- Пойдем в мою комнату. Там можно сесть и поговорить. Я о стольком хочу услышать от тебя.
В угловой просторной комнате бушевала луна, и все было как четыре года назад: широкая деревянная кровать без спинок, шкаф, зеркало, столик и две качалки, полозья для которых гнул он сам - как давно это было. А на столике, так же как тогда, стоял кувшин с лимонадом и коробка сладостей.
Она усадила гостя в качалку, предложила мармелада из гуайявы. Каники смутился: Марисели принимала его как кабальеро. Куда проще было заходить в эту девичью келью с топором и рубанком, чтобы заменить разболтавшиеся дощечки жалюзи.
Она коротко рассказала ему о том, что он уже знал. Расспрашивала о его приключениях. Беглый раб поведал госпоже все без утайки: скитания по морю, издевательства капитана, наконец, свои разбойные налеты.
- Но зачем, зачем? - глаза Марисели были в слезах. - Ведь теперь, если тебя схватят... - она запнулась. - Ты бы жил подле меня - спокойно, открыто...
Каники покачал головой.
- Нет, нинья, нет. Подрался с капитаном, утопил двух солдат, а потом стало все одно! Бог терпел и нам велел, только мы не боги и даже не святые. Я по крайней мере ни про одного черного святого не слыхивал.
- Ты... тебя сильно били?
Каники усмехнулся вопросу, молча кивнул. Марисели попросила показать его шрамы и сдернула напрочь разорванную рубаху, гладила нежными пальцами спину, исполосованную рубцами.
Ах, луна, как ты кружишь головы... Мгновенье спустя он уже стиснул ее в объятиях, его палящая, отчаянная страсть прожигала ее насквозь, заставляла откликнуться вопреки всему, чему ее учили.
Он чувствовал всей кожей, теснее вдавливая в прохладу простыней, ее тонкое гибкое тело под легкой тканью, распахнул бата, смял батистовое шитье сорочки и ощутил разгоряченной грудью нежную прохладу ее груди. Потом одежда куда-то исчезла, будто сама собой - последняя хрупкая преграда на пути к соединению... Но Филомено медлил. Смутьян и боец, он не был искушенным любовником. Он просто любил - и старался длить, до бесконечности эти сладкие минуты. Острое волнение переполняло его, выдержать это было невозможно. В одно неуловимое мгновение липкая густая жидкость оросила девушке живот и плотно сомкнутые бедра.
Сконфуженный, раздосадованный, Каники замер неподвижно, ожидая бури негодования, упреков. Но Марисели все так же обнимала его, прижавшись щекой к щеке и зарываясь руками в курчавые волосы. От них пахло дымом, сосновой хвоей, горькой травой.
- Это так и бывает, да?
Отстранившись, он изумленно взглянул в ее лицо. Нет, она не шутила. Смутившись еще больше, Филомено скользнул вниз на подушки и, тщательно подбирая слова, стараясь избежать ядреных креольских выражений, объяснил все как есть. (Хотя многое из того, о чем шла речь, было проще сделать, чем рассказать.) Теперь изумлена оказалась Марисели. Жизнь открывалась ей стороной, о которой она представления не имела. Некоторые стороны жизни для испанских девушек просто не существовали, и теперь для ниньи открывался целый мир - обжигающе яркий, где жизнь имеет другой вкус и запах.
Сумбурный разговор длился долго, когда Марисели тихо уснула, не закончив фразы. За открытым окном серело небо. Усталость сморила и мужчину, привыкшего к ночным бдениям. Он тоже задремал.
Проснулся Каники как от толчка, мгновенно, и первое, на что упал его взгляд, была Марисели. Она сидела у стены, натянув на себя простыню, прикусив зубами кулачок, с невыразимым ужасом в серо-голубых глазах. Она смотрела прямо на него, не прикрытого совершенно ничем, осквернявшего своей чернотой снежную белизну простынь.
Обостренным чутьем дикаря Каники понял, в чем дело. Натянул холстинные штаны. Подал Марисели бата, которой она прикрылась не одеваясь. Поднял с пола рубаху - разорванную, в следах того, что он так тщательно стирал с ее тела прошедшей ночью. Конечно, ее было невозможно одеть. Посмотрел на нинью, все так же неподвижно застывшую у стены. Присел на краешек кровати, затягивая на ощупь сыромятные ремешки альпарагаты и не сводя с нее глаз. Сказал задумчиво:
- Старуха права: луна морочит голову, может и погубить вовсе. Разве не сыграла она над нами злую шутку? Солнце, оно не так: оно живо поставит на свои места все и всех. Ну да ничего... Считай, что это был дурной сон. Дурной сон, который только забыть и надо... Прости, если я обидел тебя. Лунный морок - вот что это было, а больше - ничего не было. Ах, чертов негр, угораздило тебя примерещиться хозяйке... Не поминай лихом, нинья, - я ухожу.
Поднялся и, неслышно ступая, пошел к выходу. От самой двери обернулся - словно в надежде, что его окликнут, долгим взглядом попрощался с той, что ночью была так бесстрашна, а днем так робка. Ответа ему не было.
Каники не оставался в доме и нескольких минут. В двух фразах он объяснил бабке суть случившегося, и, несмотря на ее предостерегающий возглас, даже не заботясь о том, чтобы его не заметили - махнул во двор через подоконник, и вышел в проулок через боковую калитку. Судьба, однако, хранила безумца - на смутьяна никто не обратил внимания. Может, он не стал бы торопиться, знай он, что случилось сразу же по его уходе. Но его уже и след простыл.
На другой день после безостановочного пути он был уже в паленке.
- Что ж делать, унгана? - спрашивал он, и глаза его темнели. - Я не знаю, что делать. Я не смогу показать глаза в ее дом после такого позора. Честное слово, было бы легче, если бы она сказала: уходи и умри. Я ушел бы или умер. Я не думал, что она меня ждет. Я думал: вот увижу ее, и можно убираться ко всем чертям, я готов это сделать каждую минуту. Я не думал, что счастье может быть несчастья горше. Боги, было это или не было? Вот тут, - коснулся он рукой левой яремной впадины, - она схватила мою рубаху и рванула...
Глаза его блуждали неведомо где, а ладонь продолжала гладить место, которого касались ее пальцы - весь он был там, в этом призрачном, ошеломляющем счастье, в неверном свете лиловой луны, потерянный, растерзанный, переполненный чувствами, опустошивший запас надежды. Слезы в груди закипали при взгляде на его опущенные плечи, потому что я слышала каждое движение бедной воспаленной души. Не было сил выносить эти муки, ничего нет хуже отчаяния.
- Слушай меня, брат мой, встряхнись! Посмотри на себя в спокойную воду - тут у нас нет зеркала. Что ты увидишь там? Силу, мужество, любовь. Нет больше раба; был, но больше его нет. Есть мужчина, полный любви и дьявола, против этого женщине не устоять, даже если бы она была к тебе равнодушна. Но она тебя любит и любила много лет - разве ты этого не знал? Разве не ждет она твоей любви как небесного дара, разве не сказала об этом сама?
- Много ли стоят слова, сказанные при свете луны?
- Они были сказаны, брат.
- Она взяла бы их обратно, если бы страх не запечатал ей губы.
- Верь в себя и знай себе цену. Тебя стоит любить, и она тебя любит.
- Ну, хорошо... Ладно, пусть ты права. - Он откинул голову, прислонился к стенке, - но что бы ты сама подумала о мужчине, которого ты позвала в свою постель, а он осрамился, как я в ту ночь?