Наяву я видела это или помстилось - в конце концов, неважно. Пусть даже мне все померещилось. Суть всего была проста: возвращаются те, кого ждут и зовут; а мы его звали к себе из этой мути между жизнью и смертью, мы были готовы отвоевать его у всех чертей... и у нас хватило на это сил. Можете считать за случайность, что на другой день - утро выдалось сырое, с дождем - Факундо открыл глаза и сказал:
- Укройте меня, я замерз.
И, завернувшись в одеяло, уснул - не впал в забытье, но уснул, по-настоящему, тихо и сладко похрапывая. А проснувшись к вечеру, попросил есть - впервые с того, времени как свалился в воду у пещер, похоже, последний раз он ел в гостях у капитана Суареса в каталажке. Немудрено, что после двухнедельного поста остались от него кости да кожа, из прежних двухсот с лишком фута веса не набралось бы и ста пятидесяти, но были бы кости, а мясо нарастет - самое главное, что дело шло на поправку.
Грому долго пришлось отлеживаться под деревом махагуа, пока к нему не вернулись силы. Во время вынужденного безделья он развлекался тем, что курил и беседовал с куманьком Филомено и его бабкой - оба оставались в паленке до тех пор, пока благополучный исход не перестал вызывать никаких сомнений. Тогда-то он и рассказал подробности недавнего плена, свои разговоры с капитаном и все его соблазнительные предложения: "А что ты на это скажешь, жена?"
- А что ты на это скажешь, кума? - повторил Каники, сверкнув на меня глазами.
- А вот продам вас, зубоскалов, капитану по три реала за пару, - отвечала я.
- Неужто не задумалась? - дразнил меня косой черт. - Шелковые платья, белые служанки, кофе на подносе - не ты подаешь, заметь, а тебе - в постель, прямо к подушке. Днем валяние с книжкой на диване, чешешь с прислугой языки, а вечером - ученые беседы с сеньором, а ночью...
Тут я дала ему тычка под ребра и велела закрыть рот - а не то еще схлопочет.
- Молчу, молчу, - отвечал он, - а то она уже почувствовала себя сеньорой.
Была в этой насмешке, однако, заноза, что меня кольнула больно. С другой стороны, почему бы ему не подумать, что я могу соблазниться? А почему бы не соблазниться на предложение, которое ничем не обременяло мою совесть, поскольку на выдаче самого Каники капитан уже не настаивал?
Соблазн был велик, ох как велик. Разве в начале нашего бегства я не считала такой исход дела желанным и благополучным?
Но что-то все же меня царапнуло.
- Знаешь, куманек, мой муж уже не такой молоденький, чтоб лазить ко мне по столбам, - ответила я первое, что пришло в голову. Это было одно из многого; главное состояло в том, что после восьми лет полной вольницы, после двух с половиной лет чистейшего разбоя, когда с белыми господами встречаешься на равных и обычно с оружием в руках, снова вернуться к тому, от чего ушли, казалось немыслимым. Ходить по струнке, быть в чужой воле, - хотя бы и в руке старого приятеля Федерико Суареса, человека, которому можно поверить на слово, - но тем не менее не быть себе хозяйкой и при этом постоянно рисковать своей шеей. Теперь-то я хорошо понимала Филомено, почему он отказался просить у хозяйки защиты и выкупа от суда. Если дать себе один раз сорваться... Нет: будем говорить по-другому. Если один раз настоять на своем человеческом достоинстве, очень трудно его потом гнуть и прятать, и хочется его защитить. А достоинство и положение черного раба - вещи трудно совместимые, каким бы просвещенным ни был хозяин.
Ах, солнечный дом, дом, где пробивается золотой свет по утрам через тонкие щели в жалюзи... А Факундо, между прочим, понял меня с полуслова.
- Я уже отвык от того, чтобы меня гоняли и в хвост и в гриву. И со своей женой спать хочу сам.
Тут мы все рассмеялись, потому что в том состоянии, в котором он был, ему было не до любезничания; а когда я напомнила про должок Марте, то рассмешила даже Ма Ирене.
- Шлюха толстозадая, - беззлобно ворчал Факундо. - Ей-богу, чем с ней связываться, лучше насыпать ей реалов из капитанского мешка, пусть себе купит по своему вкусу стоялого жеребчика...
Он только и мог на первых порах, что держать трубку или кусок во время еды, а слаб оставался, как младенец.
- Знаете что, ребята, - сказал он, - хорошо гулять на воле, но я хотел бы от этих прогулок отдохнуть.
- Видно, что ты настоящий негр, Гром, - поддел его Каники. - У тебя запала до первой неудачи.
- Я не помесь дьявола с мандингой, - отвечал Факундо, - если только мать не соврала мне - то чистокровный лукуми. Нет, лукуми тоже не прочь подраться. Но если в драке разбили сопатку - отлежись и уйми кровь.
Отлеживаться ему пришлось долго. Начался сезон дождей, ноябрь громыхал грозами, а он только-только передвигался по хижине без посторонней помощи. Каники то появлялся, то исчезал, иногда прихватывая с собой Идаха. Просился с ними и Пипо, и однажды выпросился вместе с крестным наведаться в Касильду - он там пробыл неделю, не считая дороги туда и обратно. Парню в усадьбе не понравилось: того нельзя, этого не делай - но он вынес из этого визита нежные воспоминания о конфетах и расписную азбуку. Сластеной он остался по сию пору, а азбуку одолел сам, почти без нашей помощи - лежа на пузе, ножки кверху, на циновке, расстеленной у порога, подперев кулачками щетинистую стриженую головенку, и толмачил по складам, а за дверным проемом лупил косой дождь... Забыла сказать, что все в то время ходили стриженные налысо. Факундо принес из каталажки вшей. Белому еще можно спастись от этой напасти частым гребнем, но для негров единственный способ от них избавиться - снять вместе с волосами. Так все и сделали - кроме меня. Ко мне эта дрянь не липла. Чем я им не нравилась - ума не приложу, но за мои без малого сто лет (а в какой грязи приходилось иной раз обретаться!) ни одна вошь, ни одна блоха не грызнула даже по ошибке. Так что мои косы остались при мне.
Вообще сезон дождей невеселое время, но в тот год он выдался особенно тоскливым. Мало гроз, после которых облака рвались клочками и выглядывало голубое небо, много нудных, затяжных, обложных, многодневных дождей, особенно тяжких в хижине, в которой все щели продувались сырым ветром. Факундо всегда не любил сырости, а тут он еще хворал, и слякоть, конечно, здоровья не добавляла. Нет, это было полгоря - все равно дело шло на поправку. Горе в том, что мы с ним оба затосковали, - как будто давала отдачу лихая жизнь последних лет, отрыжка после пированья. То, что избавляло от лесной зеленой тоски, само вогнало в тоску. Неудача тут была ни при чем - да и разве можно был назвать неудачей переделку, из которой все вышли живыми? Наоборот, удача, успех. Но, может быть, эта выходка потребовала слишком большого напряжения сил, и мы выдохлись, - по крайней мере, в течение многих недель не только больной Гром, но и я чувствовала себя совершенно обессиленной. Ничего не хотелось делать, через силу выполнялись самые необходимые ежедневные дела, пища теряла вкус, а краски - яркость. Мы подолгу сидели в хижине у огня - а куда ж пойдешь под проливным дождем, расквасившим все тропинки? - и между прочим подолгу перебирали все подробности происшествия. И уж, конечно, разобрали по косточкам все слова капитана, все мелочи - тон, жесты, выражение лица, все, что удалось рассмотреть при скудном свете, когда происходили переговоры.
- Сандра, он без ума от тебя до сих пор, - говорил Гром. - Когда он о тебе заговаривал - глаза у него были тоскливые и больные. Крепко же ты ему заморочила голову.