Он не стал этого делать, а сообщил:
— Заниматься такими вещами — не конфеты есть. Тебе придется помогать мне, и если ты не сумеешь — мои усилия окажутся бесполезными.
Незачем вваливаться к первому же психотерапевту, чей телефон ты нашел в справочнике, и требовать от него слишком многого.
Я ответил устало:
— Тебя я отыскал не по книге и уверен, что ты как раз тот, кто мне нужен. Я уже перебрал с дюжину охотников за головами, прежде чем решил обратиться к тебе.
— Благодарю, — отвечал он с сарказмом. — Значит, перебрал, говоришь? И каким же способом?
— С помощью глаз и ушей. И вообще, давай-ка положим этот вопрос рядом с моим адресом.
Впервые он удостоил меня проницательного взгляда. А потом взял банкноту.
— С чего начнем? — спросил я.
— Мы начали, едва ты вошел.
Выдвинув ящик стола, Стерн извлек из него почерневшую трубку. Понюхал ее, повертел в руках, не отводя от меня глаз.
— Тебе известно хоть одно из толкований сущности психиатрии? Ну, например: психиатрия имеет дело с луковицей, которую представляет собой индивидуальность, и снимает с нее слой за слоем, пока не доберется до крошечного ядрышка — чистого «эго». Или другое: психиатрия, как нефтяная скважина — буришь вниз, вбок, снова вниз, пока не попадется богатый пласт. Или третье: психиатрия выхватывает горсточку сексуальных мотиваций, бросает их на детский бильярд твоей жизни и смотрит, как шарики разбегаются по гнездам, ударяясь в разные штырьки. Продолжать?
Пришлось усмехнуться:
— Последнее, пожалуй, получше.
— Похуже… А вообще-то все они так себе. Упрощенное представление о невероятно сложном объекте. Могу заверить тебя лишь в одном: что с тобой неладно, не знает никто, кроме тебя самого. И как лечить, тоже никто не ведает, кроме тебя же, так что если причина найдется, только ты один сумеешь справиться с ней.
— А зачем тогда нужен ты?
— Чтобы слушать.
— Стало быть, приходится платить такие деньги только за то, чтобы меня выслушали.
— Именно. Но ты сам понимаешь, что слушаю я избирательно.
Он помолчал, а потом спросил неожиданно:
— Так какие же тайны заставляют тебя требовать моего молчания?
— Хочу выяснить, почему я убил человека, — произнес я непринужденно.
Его это нимало не смутило:
— Ложись сюда.
Я встал:
— На кушетку?
Он кивнул.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Э… пятнадцать.
— Э… пятнадцать, — повторил он. — Что значит «э»?
— Ничего.
— Когда я спросил, тебе пришло в голову другое число. Ты подменил его цифрой пятнадцать.
— Ничего я не подменял! Мне и в самом деле столько!
— Не сомневаюсь, — терпеливо продолжил он.
— Какое это было число?
— Пятнадцать мне, — с негодованием повторил я и добавил: — Но мне не нравится быть только пятнадцатилетним. Ты знаешь это. Я не хочу утверждать, что мне только пятнадцать.
Он все еще ждал, не говоря ни слова.
Я признал поражение:
— Число это было восемь.
— Прекрасно, — с кротостью отвечал он, заставляя меня устыдиться собственной дурости.
Я откинулся на спину и закрыл глаза.
«Восемь, — думал я, — восемь».
— Холодно, — пожаловался я.
Восемь лет, еды нет, куча бед. Ел казенные харчи и всех ненавидел. Не люблю вспоминать это время… Я открыл глаза. Потолок оставался серым. Правильно. Стерн позади меня чистил трубку. Тоже правильно. Я глубоко вздохнул, второй раз и третий, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь бед. Годы-уроды. Голод-холод. Тьфу! Я вертелся на кушетке, пытаясь отогнать холод.
Заворчав, я прогнал из головы и восьмерки, и все, что стояло за ними. Осталась одна чернота. Но она не могла оставаться в покое. Изобразив огромную светящуюся восьмерку, я повесил ее посредине. А она легла на бок, кольца ее засветились. Словно в движущихся картинках, которые показывают через бинокуляры. Я собирался хорошенько подумать, нравится ли мне вся эта возня.
И вдруг я сразу сломался, и прошлое снова накатило на меня. Бинокль начал приближаться, и я очутился там.
Восемь — бросим, голод — холод. Голодно и холодно, как сучке в грязючке. Грязючка была в канаве, а канава возле железной дороги. Прошлогодний бурьян кололся. Земля побурела, была твердой, как цветочный горшок. Твердая, припорошенная инеем, холодная, как зимнее утро, занимавшееся над горами. По ночам в чужих домах зажигались теплые огоньки. Днями солнце, наверное, гостило тогда у кого-то, так что мне его вовсе не доставалось.
И я умирал в этой канаве, вечером она казалась мне подходящим местом для ночлега, не хуже любого другого, утром же в ней оставалось лишь помереть. Не хуже, чем где бы то ни было. Нисколько не хуже. Восемь лет, во рту приторный вкус бутерброда со свиным жиром, кем-то выброшенного на помойку, и ужас… как бывает, когда крадешь джутовый мешок и вдруг слышишь шаги за спиной.