С похорон Хейнемана минуло три месяца. Карен, даже не попрощавшись, уехала по делам в Крайстчерч на новом гекзамоновском вездеходе. Самое время развеять тоску.
— Пошлину, пошлину, заплати-ка пошлину, — тихонько пропел Ланье, чуточку хрипя от холода. И закашлялся — возраст, конечно, а не болезнь. До чего же мало, все-таки, он сумел сделать за десятилетия службы… Земля, насколько он мог судить, и через сорок лет так и осталась зияющей раной. Да, она на пути Возрождения. Но по сей день все вокруг навевает мысли о смерти и людской глупости.
Но отчего сейчас прошлое громче, чем когда бы то ни было, стучится в сознание? Чтобы отвлечь Ланье от расширяющейся пропасти между ним и Карен? Со дня похорон она прямо-таки каменная статуя…
…Двадцать девять лет тому назад. Безымянный городок в дебрях юго-восточной Канады. Мерзлая снежная западня для трехсот мужчин, женщин и детей. Приземистые бревенчатые избы. К пришельцам с небес вышли мужчины. Таких ходячих скелетов еще не доводилось видеть даже Ланье.
Конечно, он и его спутники — мужчина и женщина, оперативники с Гекзамона — были сытыми и здоровыми. Они отважно пересекли снежное поле между кораблем и ближайшей хижиной и обратились к мужчинам на французском и английском языках.
— Где ваши женщины и дети? — спросила оперативница.
На нее смотрели чарующие голодные очи. Потусторонне прекрасные лица, жидкие пряди рано побелевших волос… Пошатываясь, один человек вышел вперед и изо всех сил прижал к себе Ланье. Объятия больного ребенка… Чуть не плача, Ланье поддерживал незнакомца, чьи глаза светились едва ли не обожанием, а может быть, просто несказанным облегчением и радостью.
Хлопнул ружейный выстрел, и оперативница покатилась по снегу. Ее грудь превратилась в кровавый родник.
— Нет! — закричали горожане. — Нет!
Но грянули новые выстрелы. Пули содрали кору с деревьев, взметнули снег, простонали, отлетая от корпуса корабля. Человек средних лет с густой черной бородой казался не столь изможденным, как его товарищи по несчастью, а винтовка в его руках выглядела еще благополучнее, чем он. Холеная. Властная.
Он стоял на единственной городской улице и истерически вопил:
— Одиннадцать лет! Одиннадцать! Боги! Где вас носило эти проклятые одиннадцать лет?!
Оперативник, чье имя Ланье напрочь запамятовал, поверг крикуна наземь жаркой вспышкой шаровой молнии из единственного оружия небесных гостей. А Ланье уже осматривал раненую. Ей угрожала смерть, если не извлечь из затылка имплант — капсулу с записанным сознанием. Он опустился на колени и нащупал пульс, позволяя ее векам с трепетом закрыться, отпуская ее в преддверие небытия. Не глядя по сторонам, он достал складной скальпель, разрезал женщине кожу на шее под самым черепом, нащупал черную капсулу, извлек из гнезда и опустил в маленький пластиковый мешочек. Все, как учили.
Пока он этим занимался, горожане медленно и методично затоптали стрелявшего, превратили в кровавое месиво. Оперативник пытался их оттащить, но он был один, а их, хоть и слабых, десятки.
Пока длилась казнь, человек, который обнимал Ланье, хранил молчание: вспышка звериной ярости перепугала его до умопомрачения. Придя в себя, он упал на колени, чуть прикрытые рваными штанинами, и взмолился Ланье, чтобы тот не разрушал поселок.
Из бревенчатых халуп появились женщины и дети, похожие на оживших мертвецов. Обитатели импровизированного городка пережили одиннадцать зим (из них самые страшные — первые две), но эта бы непременно их доконала…
— Заплати-ка пошлину у моста, — пробормотал Ланье. Моя жена молода и жизнелюбива. Я — старик. Каждый из нас сделал выбор. И платит пошлину.
В прихожей он секунду простоял неподвижно, смежив веки, изгоняя туман из головы.
«Я честно делал свое дело. Видит бог, я тридцать лет отдал Возрождению. Карен поступила точно так же. Но она не похожа на истертый ковер».
Он взял альпеншток и отворил дверь. По-прежнему над крышей скользили серые облака. Если б он мог подцепить пневмонию — «стариковскую подружку» — он бы, наверное, сделал это осознанно. Но среди благ, полученных от Гекзамона всеми старотуземцами, был иммунитет почти ко всем болезням. На это у «ангелов» хватило сил.
Через два часа Ланье пожалел о данном самому себе обете до привала одолеть ближайшую вершину гряды. Уже на втором изгибе горной тропы, сложившись пополам, стиснув пальцами дрожащие колени, роняя со лба капли пота, он втягивал и с шумом выдыхал когтистый воздух.
Наконец он разрешил себе опуститься на камень. Ныли лодыжки, мускулы на икрах угрожали стянуться в узлы.