Завтрак, вне сомнения, был хорош, но я не помню, что ел и что пил: я жил Амелией, одной Амелией, и, глядя на ее бесподобный лобик, на ее точеные черты, сжимал кулаки в невольном порыве (чуть не опрокинув при этом чашку с кофе) и восклицал про себя: «Я хочу снять эту женщину — и сниму даже ценой собственной гибели!..»
После завтрака началась моя работа, и я опишу ее коротко, сюжет за сюжетом:
Кадр 1.Отец семейства. Я хотел было повторить съемку, но все решили в голос, что и так хорошо: у него, мол, был «вполне обычный вид». По-моему, это не слишком для него лестно, если только не считать «вполне обычным» вид человека, у которого в горле застряла кость и который пытается облегчить муки удушья, скосив оба глаза на кончик носа.
Кадр 2.Мать семейства. Она объявила с жеманной улыбкой, что «в молодости очень увлекалась театром» и хотела бы «сняться з роли любимой шекспировской героини». На кого она намекала, осталось для меня тайной, сколько бы я ни думал, и я отказался от дальнейших попыток за их безнадежностью: не знаю шекспировских героинь, у кого судорожная взвинченность сочеталась бы с таким безразличным выражением лица и кого можно было бы обрядить в синее шелковое платье с шотландским шарфом, переброшенным через плечо, и с гофрированным воротником времен королевы Елизаветы, а также вручить в руки охотничий хлыст.
Кадр 3, 17-я попытка.Беби повернули в профиль. Я долго ждал, пока он не перестанет сучить ножками, потом наконец снял крышку с объектива. Маленький негодник тут же дернул головой. К счастью, она сместилась всего на дюйм, стукнув няньку по носу и тем самым удовлетворив обычное ребячье условие в драке — «до первой крови». В результате на снимке появились два глаза, некое подобие носа и до нелепости широкий рот. Поэтому я назвал то, что получилось, снимком анфас и перешел к следующему сюжету.
Кадр 4.Три младшие дочки. Выглядели они так, словно каждой дали слабительное, а потом связали всех вместе за волосы, прежде чем гримаса отвращения к лекарству исчезнет с их лиц. Разумеется, я оставил свое мнение при себе и заявил не мудрствуя, что они «напоминают мне трех граций».
Кадр 5.Задуман как художественная кульминация всего дня: общая группа, составленная родителями и сочетающая в себе семейный портрет с аллегорией. По замыслу, на голову беби следовало возложить цветы — объединенными усилиями всех остальных детей, под общим руководством отца и под непосредственным надзором матери. Подразумевался и второй смысл: «Победа передает свой лавровый венок Невинности. Решимость, Свобода, Вера, Надежда и Милосердие помогают в осуществлении этой достойной задачи, а Мудрость взирает на происходящее, выражая улыбкой свое одобрение». Повторяю, таковы были намерения. Что касается результата, то любой непредвзятый наблюдатель мог прийти к единственно возможному выводу: у беби случился припадок; мать (вне сомнения, ошибочно толкуя основы анатомии) стремится привести его в чувство, сворачивая ему голову, дабы затылок соприкоснулся с грудью; двое мальчишек, полагая, что младенец вот-вот упокоится, выдирают у него каждый по пряди волос на память о его последних минутах; две девчонки, выжидающие своей очереди дотянуться до волосенок беби, используют передышку для того, чтобы придушить третью; а отец, не в силах смириться, что семейство ведет себя* столь неподобающим образом, лихорадочно ищет карандаш, дабы оставить о сем соответствующую запись.
И все это время у меня не было случая попросить мою Амелию позировать мне отдельно. Такая возможность представилась только за обедом, и, поговорив о фотографии вообще, я повернулся к ней со словами:
— Прежде чем день подойдет к концу, мисс Амелия, я льщу себя надеждой, что вы удостоите меня разрешения сделать ваш портрет.
Она отвечала с милой улыбкой:
— Конечно, мистер Таббс. Тут неподалеку есть один коттедж. Мне хотелось бы, чтобы вы сняли его после обеда, а затем я к вашим услугам.
— Превосходно! — вмешался этот неотесанный капитан Флэнеген. — Только, чтоб она выглядела заманчиво. Не так ли, Мели, дорогая?
— Конечно, капитан Флэнеген, — перебил я со всем возможным достоинством.
Однако что толку держаться вежливо со скотиной: он разразился громовым ржанием, и Амелия, как и я, едва удержалась от того, чтобы не отчитать его за бесцеремонность. Тем не менее она с прирожденным тактом пресекла его выходку, сказав этому медведю:
— Ладно, ладно, капитан, мы не должны обращаться с ним слишком строго!..
Строго обращаться со мной? Она обратила на меня внимание! Благослови тебя Бог, Амелия!..
Внезапное счастье охватило меня почти безраздельно, слезы подступили к глазам. Я повторял про себя: «Мечта жизни сбывается! Мне предстоит сфотографировать Амелию!..» В сущности, я был готов в благодарности пасть перед ней на колени и мог бы сделать это, не помешай мне скатерть и не осознай я, что встать потом окажется трудновато.
И все же под конец обеда я улучил момент облечь одолевающие меня чувства в слова. Амелия сидела рядом со мной, я повернулся к ней и произнес чуть слышно, стихами:
— Сердце бьется — близок любви порог…
Но тут наступила общая тишина, и вторую строку произнести не удалось. С восхитительным присутствием духа девушка откликнулась:
— Вы сказали «пирог», мистер Таббс? Капитан Флэнеген, могу я просить вас отрезать мистеру Таббсу кусок пирога?
— Тут почти ничего не осталось, Мели — капитан вскинул свою тупую башку, — может, передать ему блюдо целиком?
— Не утруждайтесь, сэр, — вмешался я, испепеляя его взглядом, но он только ухмыльнулся:
— Ну не стесняйтесь, Таббс, мой мальчик, на кухне наверняка осталось пирога вдоволь…
Амелия посмотрела на меня умоляюще, и пришлось мне проглотить свою ярость — вместе с пирогом.
После обеда, получив указания, как найти нужный коттедж, я пристегнул к камере плотный чехол, чтобы проявлять негативы прямо после съемки, взвалил ее на плечо и направился в сторону холмов, как и было велено. Моя Амелия сидела у окна за работой. Я прошел под окном, но — увы! — ирландский боров был с нею рядом. В ответ на мой взгляд, исполненный безмерного обожания, она вымолвила обеспокоенно:
— Не тяжело ли вам, мистер Таббс? Почему бы вам не обзавестись мальчишкой-носильщиком?
— Или ослом, — хихикнул капитан.
Я остановился как вкопанный, стремительно обернулся к нему, чувствуя: теперь или никогда! Достоинство мужчины должно быть утверждено, бесцеремонность пресечена. Ей я сказал всего лишь: «Спасибо, спасибо!..», поцеловав при этом тыльную сторону своей ладони. Потом встретился глазами с идиотом, замершим подле нее, и прошипел сквозь стиснутые зубы:
— Мы еще встретимся, капитан!
— Ну конечно, встретимся, Таббс, — ответил тупица, так ничего и не поняв, — в шесть часов за ужином.
Вернув камеру на плечо, я мрачно двинулся дальше. Но уже через два шага снова пришел в себя: я знал, что Амелия провожает меня взглядом, и моя поступь по гравию стала опять упругой. Что значит по сравнению с ее взглядом целая орда капитанов? Разве им по силам нарушить мое самообладание?..
От виллы до холмов была без малого миля, и я вскарабкался на вершину, задыхаясь от усталости. Тем не менее мысль об Амелии заставила меня найти наилучшую точку съемки с тем, чтобы в кадр попали фермер и корова. Прошептав: «Амелия, только ради тебя!», я снял крышку с объектива, а через 1 минуту 40 секунд вернул ее на место с восклицанием: «Готово!». И, не владея собой от восторга, добавил: «Амелия, теперь ты моя!..» Нетерпеливо, волнуясь, я сунул голову под чехол и приступил к процессу проявления. Деревья вышли довольно туманными — что попишешь, налетел ветер и пошевелил их, но они не играют особой роли. Фермер переместился на ярд-другой. Рук и ног у него прибавилось — да Бог с ним, назовем его пауком, сороконожкой, кем и чем угодно. Корова? Как ни огорчительно, вынужден признать, что у нее оказалось три головы, а трехголовое чудище, может, и любопытно, но привлекательным его не назовешь. Зато в отношении коттеджа не оставалось никаких сомнений, высокие его трубы получились безукоризненно.