В другом рассказе Колупаева — «Билет в детство» та же тема, что и в «Снежке»; теперь, правда, уже взрослый человек встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не эффектный «хроноклазм», а нервный узел рассказа: человек отправляется на рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты юности.
Еще один пример непрекращающегося «сражения» между фантастикой «научной» и фантастикой художественной. (На самом-то деле противоречия между ними не должно быть). В «Записках хроноскописта» И. Забелина задействован хроноскоп, прибор, способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка, обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника, а также мотивы, толкнувшие его на преступление. С помощью хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много любопытных историко-географических загадок. Выдумка неплоха, но, кажется, автор никогда не слыхал о существовании нравственной экспертизы, а потому видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Но ведь ясно, что с его помощью можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В рассказе американского фантаста А. Азимова «Мертвое прошлое» действует устройство, имеющее то же название и в принципе аналогичное забелинскому. Но рассказ написан для того, чтобы возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний день может обернуться бедствием — жизнь людей будет протекать словно в прозрачном аквариуме.
Ладно, Бог с ним, с прошлым, но вот получить сообщения из будущего дело, казалось бы, бесспорно соблазнительное. Звездолет в романе «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольги Ларионовой (1965 г.) доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий может узнать, когда именно он умрет. Я не спрашиваю, зачем и кому понадобилось составлять такой список. Но опять-таки хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором? Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за подвиг не побоявшихся взглянуть в лицо смерти. О, разумеется, дня собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом…
Повесть представляется мне фальшивой по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две женщины, которые оповещены о дне своей смерти и которых он любит, — все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается герою, не подозревающему, что видит ее в последний раз, в любви. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременную кончину?
Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что действительно сильные, гордые люди будут так вести себя в предложенной ситуации; больше всего, пожалуй, поражает их смирение перед роком.
Забежав несколько вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с позицией Ларионовой. Я имею в виду повесть Крапивина «В ночь большого прилива». В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привезти оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем — с планетой, со страной, с каждым человеком.
В отличие от героев Ларионовой у Крапивина даже мальчишки поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность полностью лишает людей воли. Сообразили ребята и то, как можно уничтожить злой справочник: надо сделать так, чтобы хоть одно его предсказание не сбылось. А за ним рухнет и все остальное.
Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Впрочем, будущего ли? Не псевдоним ли это настоящего? Таков, например, рассказ «Обвинение». Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, странно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, «замерзает», как они говорят. В фантастической гиперболе писательница рассмотрела солидарность, чувство общности, сознание собственной нужности для остальных.
Из-за непростительного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже «замерз» в своей каюте. «Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо», — тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры…»
Вот несколько более поздняя повесть О. Ларионовой «Сказка королей». Нежданно-негаданно русский юноша и французская девушка переносятся на иную планету-Представители цивилизации, величественной, но застывшей в своем развитии, потерявшей вкус к жизни, решают посадить, фигурально говоря, под стеклянный колпак двух красивых землян, чтобы, наблюдая за ними, попробовать вновь разгадать тайну молодости, любви. Но живые люди не могут радоваться жизни, будучи посаженными в тюрьму, пусть даже их тюрьма замаскирована под райский сад. Они начинают бунтовать. Особенно сильное впечатление производит финал. Для удовлетворения старческого любопытства жестокие хозяева умерщвляют девушку — им хочется «вникнуть» в переживания юноши. И хотя «Сказка…» описывает далекие от Земли берега, нам нетрудно приложить к этой фантастической модели множество земных ситуаций…
А Михаил Анчаров проделал подобную операцию сам, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий: («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966–1968 гг.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, вообще отнести к привычно-обычной научной фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но, может быть, в этом утверждении содержится наивысший комплимент, который можно сделать автору.
Зачем же автору понадобилась такая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и проблемы одни и те же?
Для ответа надо начать с самих героев: физика Алеши Аносова, художника Кости Якушева и поэта Гошки Панфилова. Во всех троих есть очень много от самого Анчарова. Их поколение характеризуется в повести «Этот синий апрель» такими стихами: «Наш рассвет был попозже,//Чем звон бубенцов,//И пораньше, чем пламя ракеты.//Мы не племя де-тей//И не племя отцов,//Мы цветы//Середины столетья…» Заметим, что именно Анчаров был родоначальником авторской песни, предвосхитив на несколько лет и Окуджаву, и Высоцкого, и Галича, и Кима… Сама авторская песня стала столь же неотъемлемым и столь же неожиданным признаком движения шестидесятников, как и фантастика.
Вот и названо то ключевое в этой статье слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они — шестидесятники, этим сказано все. Шестидесятники вовсе не представляли собой монолит единомышленников. Они (или мы) были разными. Анчаров занимал, так сказать, крайний, радикально-романтический фланг. В более низком «штиле» его можно назвать неисправимым оптимистом. Но он был не одинок. Стругацкие в «Полдне», Аксенов в «Коллегах», даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окутывала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали «Туманностей», а сейчас, сегодня. Правда, у большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Он продолжал верить в то, что даже самых плохих людей можно перевоспитать в очень хороших. Пожалуй, в его постулатах был избыток прекраснодушия, но если в жизни каждого не было бы ожидания алых парусов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин оставался любимым писателем Михаила). Возможно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не столь правдиво, как, скажем, «городские» повести Ю. Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни его и всего человечества — это творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят, творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши «Сода-солнца» в научно-исследовательском институте — это тоже творчество. И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным, так называемым научным фантастам, что такое подлинная выдумка и подлинная эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть, конечно, сам автор) не только оригинальны, но и столь убедительно обоснованны, что мне, дилетанту, трудно даже судить, правда это или все-таки фантазия. Гошка, например, убеждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи. А в более позднем «Самшитовом лесе» герой доказывает знаменитую теорему Ферма. Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, однако попробуйте хотя бы предложить новые пути решения загадки, над которой математики бьются триста лет.