В русской литературе, и в прозе, и в поэзии, сейчас много вторичности, она энергетически ослаблена. Постмодернизм — тому доказательство. Некоторые жанры только и выживают благодаря тому, что, пародируя себя, избавляются от штампов. Кстати, братья Стругацкие много лет «держали уровень» советской НФ, пародируя жанр в целом. В этом смысле показательно то, что происходит сегодня с антиутопией. После публикации в конце 80-х Оруэлла, Замятина, Хаксли, после того как Александр Кабаков обозначил некую точку в развитии жанра, «антиутопии» пошли косяком. Их теперь пишут литераторы коммунистической ориентации, рисуя «темное будущее» в тоске по «светлому прошлому», где остались их привилегии. Ношеное, бывшее в употреблении, служит конъюнктуре. Владимир Войнович поступил мудро, когда в книгу «Москва 2042» заложил пародирование приемов самой антиутопии. Он не занимается дешевыми пророчествами, нагнетанием ужаса, но играет — и блестяще. А Юрий Поляков… ну что можно сказать о сочинении, которое начинается «пророчеством», что Ельцин погубит страну? Пошло!
Повторюсь: пародия амбивалентна. Зло и добро, разрушение и созидательный процесс — одно целое. Кто-то из англоязычных литературоведов справедливо заметил, что это реакция «среднего» человека на эстетические крайности. И, конечно, отчасти, способ подведения итогов большого периода.
В поэзии знаковые фигуры, отмечающие такой край, — Геннадий Айги, Виктор Соснора. В особенности Соснора. Свободный эксперимент со словом на всех уровнях, вплоть до новых синтаксических законов, космос языка, по сравнению с которым все поиски молодых выглядят вчерашним днем, а стихи Бродского кажутся понятными, как азбука. Может быть, при публикации таких текстов, как «Знак Зверя», нужны предварительные усилия критиков, необходимо позаботиться о некоем либретто, пересказе, компасе к произведению, который сам автор дать не может.
Крупнейший прозаик постмодернизма— Владимир Сорокин. В 1989 году этот молодой человек (тогда ему было 34 года) подвел итог русского романа за два столетия. Пародийно подвел. Он написал произведение (опубликованное в прошлом году), название которого «Роман», жанр — роман, имя главного героя — Роман. Действие происходит в середине прошлого века. Герой приезжает в деревню к тетушке, влюбляется в девушку, которая его отвергает, потом встречает другую. Стилизация под Тургенева, Лескова, Гончарова — виртуозная. От доктора-нигилиста Роман получает в подарок топор. После свадьбы он берет топор… тут стилистика романа резко меняется от классического критического реализма к хармсовскому гротеску — и убивает всех подряд.
Звали Русь к топору? Вот и получайте. Десятки страниц заполнены перечислениями: «Роман убил Анну… Роман убил Елизавету… Роман убил Ивана» Это можно толковать как иносказание: скольких же у нас в России убили и продолжают убивать.
Коллеги-критики пишут: «Постмодернистский перечень». Нет, шире. Что у нас произошло в Буденновске? В Кизляре? В какой газете полностью опубликован список погибших? То-то и оно, что ни в какой. Сорокин не считает себя моралистом, он пишет как ему пишется, но я интерпретирую его «Роман» как кошмарный итог XX века, куда вели прелестные тургеневские девушки и любимые ими революционеры… Кончилось все топором. «Роман умер» — такова последняя фраза произведения. Герой ли? Жанр? — гадать читателю. Это произведение концептуальное, синтез и пародии, и фантастики, и литературоведения — некое «среднеарифметическое» русского романа прошлого века. Сорокиным пародийно подведен итог не только русской литературы, но и в какой-то мере отечественной общественной мысли.
Сегодняшняя жизнь полна штампов, которые, сталкиваясь, складываются в пародии. Все просто. Достаточно написать «Выйду замуж или женюсь. Интим исключен» — и все уже хохочут, хотя это обыкновенный монтаж из элементов разных объявлений на одну тему. Или: надеть парик «под Аллу Пугачеву» и поплясать под фонограмму — это имеет успех, потому что в зрелищном искусстве работает идея двойника. Прием эффектный, но быстро приедается. Масса пародийных и полупародийных передач на телеэкране, на эстраде — все говорит о том, что сознание заштамповалось, что идет постоянная оглядка на прошлое, осмысление — в том числе эстетическое — огромного пласта пережитого.