Однако Уоллу все еще хотелось сеять смерть.
Мы вышли через одну из потайных дверей в беседку, где раньше попали в засаду, и увидели обезьяну, сидевшую перед своей поверженной соплеменницей и раскачивавшуюся взад-вперед — то ли от горя, то ли совершая какой-то ритуал. Не исключено, что обезьяна просто свихнулась — кто их разберет? Один из повстанцев выстрелил в нее, и она с визгом бросилась в тоннель, ведущий к кратеру. Уолл устремился за ней.
Несколько человек, включая Мадди, последовали за ним, но остальные, не сговариваясь, задержались в беседке.
Мы осторожно переступали через человеческие и обезьяньи трупы, усеивавшие пол. За эту ночь я настолько пресытился смертями, что, казалось бы, зрелище этой бойни должно было оставить меня равнодушным, но случилось обратное: у меня внутри все дергалось. Красный фонтан, каменная женщина, кровавые иероглифы на стенах, трупы — сотни трупов, наваленные вокруг скамеек, под скамейками, среди папоротников, — все это сливалось в единый кошмар, и я знал, что мне не суждено его забыть, как произведение искусства, которое находит сокрушительный отклик в душе. Все это безобразное переплетение рук, ног, тел навечно запечатлелось в моей памяти, как россыпь островов в кровавом море.
У фонтана я нашел Клея Форноффа. В его груди зияли бесчисленные дыры, глаза были открыты, светлые волосы слиплись от крови. У него была откушена часть щеки — наверное, постаралась обезьяна. Внезапно я разрыдался. Возможно, Клей напомнил мне Бредли, возможно, я втайне уповал на примирение с Клеем, и теперь, когда его не стало, оплакивал потерю — не знаю. Не так уж это важно. Я с огромным трудом опустился перед ним на колени и собрал его вещи: револьвер, серебряное кольцо из Уиндброукена, кожаный бумажник и свисток, вырезанный из твердой желтоватой древесины. Все это я намеревался отдать его родителям, если мне будет суждено с ними снова увидеться, но свисток оставил себе. Раньше я бы не поверил, если бы мне сказали, что Клей вырезает свистки, и мне захотелось сохранить вещицу как память о нем.
Мне не приходила на ум подходящая эпитафия, поэтому я просто склонил голову и позволил мыслям течь свободно. Кажется, мне подумалось: хорошо, что он погиб не у меня на глазах, — а потом решил, что было бы все же лучше засвидетельствовать его героическую смерть; впрочем, я так и остался в неведении, кем он был в действительности — храбрецом, балбесом или тем и другим сразу. Вокруг царила тишина. Я закрыл ему глаза и побрел вверх по тоннелю.
Уолл настиг обезьяну — или она сама налетела на него — в конце тоннеля, где начинались заросли. Когда я добрался до них, они вели рукопашный бой. Повстанцы образовали вокруг дерущихся круг и молча наблюдали за схваткой. Я не заметил на лицах зрителей энтузиазма — слишком они были изнурены.
Уоллу уже приходилось убивать обезьян голыми руками; он был одним из немногих силачей, которым это оказалось по плечу. При иных обстоятельствах сцена выглядела бы невероятной, как картинка из книги сказок: гигант, сошедшийся в смертном бою с шестифутовой белой обезьяной, переплетенной кожаными ремнями. Однако перед нами был не просто прежний Уолл. Не знаю, как это правильно описать, но он только сейчас проявился по-настоящему. Наружу вырвалось все его безумие. Он боролся за то, чтобы мир оставался диким и отвратительным, ему под стать. Смотреть, как они катаются по полу, царапаются, кусаются, визжат, было грустно: никакого геройства я в этом не усматривал. По правде говоря, несмотря на все, что случилось за последние часы, я на какое-то мгновение посочувствовал не Уоллу, а обезьяне: она как-никак проявила там, в беседке, подобие человеческих чувств.
На фоне зелени враги еще больше напоминали персонажей из легенды: голова обезьяны с оскаленными клыками тесно прижата к тяжелой голове Уолла. Я готов был сравнить их с любовниками, впавшими в безумие. Уолл обхватил своими мускулистыми лапищами спину обезьяны, обезьяна вцепилась в его бычью шею. Уолл совершил рывок, изогнулся, как опытный борец на ринге, приподнял обезьяну над собой и припечатал ее к стволу дерева. Это не прошло для обезьяны даром: она свалилась, попробовала сесть, снова повалилась, визжа и пытаясь нащупать что-то у себя на спине. Наконец она снова приняла вертикальное положение, но уже из последних сил, как старец, потерявший свою клюку. Обезьяна зарычала на Уолла; этот звук показался мне механическим, как от генератора. Было видно, что она готова опять броситься на Уолла, ибо у нее нисколько не убавилось свирепости, но сил уже не хватило. Следующий ход был за Уоллом. Он был готов ее прикончить, если бы Мадди, стоявшая в десяти футах от меня, не вытащила пистолет и не всадила в грудь обезьяны два заряда.