Вся проблема состоит в том, что эти сборники лишь кажутся неудобочитаемыми! Они остались такими в наших воспоминаниях, когда каждая новинка была событием, читалась и анализировалась, и сравнивалась обязательно с лучшими образцами жанра.
Совсем по-иному обстоит дело теперь.
Году в восемьдесят пятом я подготовил ярко «антимолодогвардейскую» статью «Фантастика восьмидесятых: причины кризиса». В частности, там было много ругани в адрес Ю.Никитина и его сборника «Далекий светлый терем». Тогда пара-тройка рассказов из этого сборника показались мне едва ли не худшим из всего, что когда-либо приходилось читать. На днях «Терем» вышел в очередном постперестроечном издании. Я взял книгу в руки и с удивлением обнаружил, что на современном среднем уровне ЭТО выглядит совсем даже не плохо. Ну, например, по сравнению с Ю.Петуховым или полуфантастическими детективами, которым несть числа, то есть основной массой издающейся ныне фантастической литературы.
Это стало первым неприятным открытием. Но неизмеримо печальнее было обнаружить, что и тексты, которые остались в памяти вершинами жанра, ныне воспринимаются как нечто вполне заурядное, не плохое, конечно, но и не выдающееся. То есть я помню и люблю эти книги, но отдаю себе отчет в том, что, появись они сейчас, я бы их не выделил из общего ряда. Мир, в котором перестаешь чувствовать разницу между Стругацкими и Щербаковым — могли бы мы пятнадцать лет назад представить себе такую антиутопию?
И вот на этом вся относительность мышления заканчивается, и приходит понимание. Да, речь идет именно о кризисе. Науки. Кино. Театра. Спорта. Литературы. Фантастики (нужное подчеркнуть). Кризисе, порожденном новыми реалиями общественной жизни. Кризисе, который является приговором этим реалиям, называемым «российская демократия» и «российский рынок». Кризисе перепотребления.
В европейской традиции отношения между автором и читателем художественного произведения отражали взаимодействие «Учитель — Ученик». Прежде всего познание мира: производство и распаковка новых идей, — единственное, что придает смысл существованию общества. Но европейская культура носит знаковый и, одновременно, чувственный характер, потому литературное творчество более доступно для расширенного Восприятия, предполагающего сопереживание, обретение нового знания и, в конечном счете, самостоятельное творение (хотя бы символическое), нежели иные формы искусства, не говоря уже о науке. Наука, философия, вера — для немногих избранных. Искусство — для всех. Магия знака и текста, дар богов едва ли не во всех религиозных системах — квинтэссенция, самая суть искусства, та нить, из которой может быть создана как ткань подлинного мира, так и покрывало Майи-иллюзии. В отличие от Востока, Европа почти не знала традиции личного духовного ученичества[6]. Но и преодолев всю систему «всеобщего среднего и обязательного», «высшего», «самого высшего», человек не освобождается от потребности задавать иногда вопросы мудрейшему и смиренно выслушивать ответы.
В Европе место сэнсея или гуру заняла Книга. Символ, подразумевающий любой текст, любую мудрость, любого Учителя. Голограмма, заключающая в себе личность творца, давно ушедшего из этого мира. Мы преклонялись перед Книгой, приписывая ей невероятные магические возможности. Мы считали Мир Существующий порождением Книги, ибо сказано: «В начале было Слово». Мы относились к писателю, как к доброму волшебнику или злому колдуну… во всяком случае, как к адепту Силы, многократно превосходящей человеческую.
Соответственным было и отношение к Тексту. Пресловутое советское «умение читать между строк» было лишь частным проявлением искусства расшифровывать Слово Учителя, раскрывая в Книге один смысловой слой за другим. Не имело значения, знал ли сам автор о существовании в его произведении столь глубокой и сложной структуры, конструировал ли он ее сознательно или она возникла помимо его воли — в тонком мире ментального взаимодействия создателя текста и его читателя, Демиурга и Адепта. Что касается «специфики жанра», мы не видели большой разницы между так называемой «серьезной литературой» и якобы развлекательным «чтивом» — ведь даже тексты Евангелий содержат и притчи, и басни, и даже фантастику — например, «Откровения Иоанна Богослова». Отношение к Писателю как к духовному Учителю — явление вовсе не национально русское и, тем паче, не советское. Поэт, он далеко не только в России больше чем поэт. Первые европейцы, отыскивающие в сошедших с неба символах «сказку Странствий» Одиссея, предание о грядущем Мировом Волке-Фенрире, знак Вечности, порожденный движением зрачка Брахмы, — уж они умели придавать своему существованию смысл, извлеченный из Слова. Многие тысячелетия история человечества отражалась и преломлялась в зеркале Текстов.