Молод был новенький, неопытен. Никто ему не сказал — ни капрал Хост, ни подкапрал Бразе, ни один бывалый, по месяцу и больше сидящий в окопах солдат, что идти через Пояс нужно высоко подняв голову, следя только за неприятельскими касками и вспышками огня из-под них или за спинами бегущих впереди, не останавливаясь и не отвлекаясь на «пейзажи».
Но кто, кроме летчиков-смертников, может смотреть сюда сверху? А им не до того — глаза ищут цель и в последние свои минуты или секунды они не станут разглядывать причудливые петли окопных линий. У них одна задача — найти жертву покрупнее и поразить ее до того, как в начиненный взрывчаткой самолет вопьются огненные струи. Тогда родные получат его наследство — все, что он не успел прогулять в приаэродромных притонах и кабаках.
Только бог Войны смотрит на зажатый окопами Пояс, только он, который, как говорит поручик Кноххе, убивает все, что должно жить, и рождает то, что должно умереть.
Подкапрал Бразе в окопах уже третий месяц. За это время он получил медаль и восьмидневный (вместе с дорогой) отпуск, чтобы похоронить согласно правилам и обычаям свою семью, погибшую всю и разом под тяжелыми плитами рухнувшего от старости дома. Он многому научился и многое узнал. Вот еще неделю назад в их расположении стоял взвод тяжелых танков. Сейчас они ушли, утянув за собой и оплавленную коробку подбитой машины. Но когда они еще стояли, в ББ (бетонный блиндаж), где расположился и подкапрал Бразе, часто заходил водитель. Сядет, подожмет под себя одну ногу и курит, курит. Может так весь день просидеть, слушая. Но иногда поднимет голову и скажет:
— А кто из вас видел серых? Хотя бы одного, — и, выждав в смятенной тишине, продолжит: — То-то и оно. Никто не видел и не увидит. Я помотался, по Поясу. Всяко видел. И генералов видел, и маршала Рузда, а серых — ни одного. И вы не увидите. Потому что их нет. А есть Пояс, а за Поясом — стена. Так она вроде прозрачная — не видно ее. Вот так-то. Только стена там и больше ничего — ни серых, ни белых, ни полосатых.
И замолчит. А кто-то молодой или нетерпеливый спросит:
— А кто же нам сюда снаряды кидает, кто «дум-у» кидает? Кто из пулеметов стреляет? — И удивленно оглянется на товарищей — не сошел ли с ума танкист в черном, с вытертыми плечами комбинезоне?
Тогда танкист перекатывал эрзац-сигарету в угол рта и, щурясь от слабого, но едкого дыма, вытягивал из длинного, во все бедро, кармана небьющуюся пудреницу для военнослужащих женщин. Раскрыв ее, он тыкал зеркальце в чей-нибудь заросший подбородок:
— Себя видишь? — И, не дожидаясь ответа, поворачивал зеркальце так, чтобы самому видеть в нем чужое лицо. — А сейчас? Видишь меня? — и, помолчав до утвердительного кивка или другого знака подтверждения, продолжал, не умея скрыть в своем голосе застарелый страх и безысходность: — Так и стена. Стреляют в нее где-нибудь за Высокими Мами, а вылетают «дум-у» уже здесь. А мы, стреляя здесь, убиваем тех, кто сидит за Высокими Мами…
Этот рассказ с вариантами и добавлениями повторялся неоднократно. Один спросит о том, другой об этом — вот и получались истории. Конечно, полуграмотный водитель танка, знающий только рычаги и близкую смерть в узкой прорези перед глазами, сам такое придумать не мог. По его словам выходило, что рассказал это капитан, в прошлом подполковник, потом разжалованный до поручика в штрафном полку, потом угодивший в кандидаты в смертники и уж затем только дослужившийся до капитана. Кому лучше знать войну, чем вместе взятым полковнику, штрафнику и кандидату в смертники, совершившему подвиг и чудом выжившему? Выходило, что некому. Подполковникам всегда завидовали, особенно когда они отсиживались в тройных ББ во время артналетов. Их боялись. Боялись и штрафников, на все готовых ребят. Смертников же обходили стороной и полковники, и штрафники. Да, такой человек должен знать войну. Поэтому танкисту верили.