И еще — гремов. Истребителей чудовищ.
В принципе, любую дикую машину можно было назвать чудовищем. Ибо все дикое живому опасно. Но иногда в городских кварталах возни-: кали особые машины — машины-убийцы, жадные до живой плоти. Автомобили со смятыми бамперами, поджидающие неосторожных прохожих на обочине. Неповоротливые, но исполненные неживой хитрости строительные агрегаты с омытыми кровью ковшами и траками. Их невозможно было приручить — пасовали даже магистры с киевской Выставки и московской Академии. Бывало, эта нечисть опустошала целые районы.
И главное — чудовищ становилось все больше.
О гремах было известно до смешного мало. Говорили, что они выходцы с точно такой же ЗАТО-территории не то на востоке, не то на юго-востоке, называющейся Арзамас-16. Туда вообще ни один посторонний проникнуть не мог, будь он сто раз ученый или даже Техник Всего Мира. Выходили и отправлялись бродить по свету, за плату избавляя живых от машинной напасти. Мрачными и неразговорчивыми, корыстными и жестокими — такими знали их живые Большого Киева и Большой Москвы. Но когда приходит Зло, приходится терпеть. Некоторое время.
Неприятности Снеженска-4 начались лет семьдесят — восемьдесят назад. Один за другим перестали действовать подземные транспортные потоки, и подпитка территориальных складов прервалась. Голод не настал, но теперь приходилось считать каждую банку тушенки. Собственных ресурсов территории перестало хватать. Техник Снеженска-4, седой эльф Сейдхе, обратился к правительству Большого Киева, но те развели руками: а как, собственно, помочь? Перебрасывать припасы через периметр? Да киевлян просто не подпустит к контрольной полосе охранная техника. Большая Москва ответила точно так же, правда еще намекнула на то, что Снеженск-4 вряд ли сумеет предложить взамен что-либо ценное. Территория жила впроголодь и вскудь целых шестьдесят лет, пока проходящий мимо Одинцовского шлюза московский бродяга не подозвал к себе пятилетнего ребенка-человека, что играл у пропускного пункта.
Ребенок беспрепятственно прошел за пределы территории, был ласково поглажен по голове странником, награжден шоколадкой «Рот-Фронта» и так же беспрепятственно вернулся; а бродяга пошел себе дальше на юг, к границе Большого Киева.
Родители мальчишки чуть с ума не сошли, выспрашивая, где тот взял настоящую московскую шоколадку, каковых в Снеженске-4 никто не видел шесть десятилетий. Когда несчастный пацан, размазывая сопли, в сотый раз повторял перед Сейдхе и старостами кварталов историю о том, как он прошел шлюз и встретил Рот Фронта, ему, естественно, не верили. Пока Сейдхе не предложил провести его через коридор шлюза еще разок. Тут в плач ударилась мать — детям не позволяли даже приближаться к пропускным пунктам, хотя бывало, ребятня игралась неподалеку. Просто любой житель Снеженска-4 с детства привык, что за периметром нет НИЧЕГО. Вообще. Периметр — это граница. Его бессмысленно даже пытаться преодолеть. Убежденность родителей волей-неволей передавалась детям, и хоть они осмеливались нарушать запреты, очень часто шастая у самых пропускных пунктов, наружу никто не пытался выйти ни единого разу.
До случая с шоколадкой.
Техника Сейдхе поддержали все старосты. Голосящую мать скрутили; отец, стиснув зубы, покорился сам. Пацана-экспериментатора привели к Одинцовскому шлюзу, и на глазах у нескольких десятков живых тот без всякого ущерба для себя вышел за периметр. И вернулся.
Тогда Сейдхе распорядился привести снеженского дурачка, полуорка Чкудаха, обыкновенно околачивающегося у бани.
Привели.
— Видишь? — спросил Сейдхе, поднося к носу полуорка злополучную шоколадку.
Чкудах часто-часто закивал, не сводя глаз с яркой обертки.
— Хочешь? — еще жестче спросил Сейдхе.
Чкудах пустил слюни.
— Бери, — разрешил эльф и расчетливым движением швырнул шоколадку наружу. Через пункт.
Чкудах сунулся в узкий коридорчик шлюза и осел на самой его середине. Когда его баграми втянули назад, никто не сомневался, что полуорк мертв.
Вспыхнувшая было надежда, что охранные машины периметра уснули, враз погасла.
И тогда Сейдхе вторично погнал через шлюз ребенка. Мать лишилась сознания, отец сделался белым, как мелованная бумага.