В кабинете на стульях, принесенных из всех комнат, сидели лидеры советской колонии. Сидели, судя по всему, давно. Выступал Петя — тот чекист, что был ко мне приставлен.
— Я неоднократно сигнализировал, — твердил он, — но к моему голосу не прислушались. А ведь все шло к тому, что…
И тут ко мне вернулось спокойствие. Слава Богу, ничего страшного! Они опять обсасывают Казначеева… Тогда мне лучше сесть вон на тот пустой стул у двери и сделать вид, что я давно и послушно присутствую.
Я тихо-тихо приоткрыл дверь и сел на стул. Моего появления никто, кроме оратора, не заметил.
Оратор заметил.
Он оборвал свою речь на полуслове и стал говорить: а-а-а… а-а…
Потом показал на меня пальцем.
Тут я пережил неприятную минуту. Все головы сидевших в комнате поворачивались, следуя указанию пальца, в мою сторону. И глаза стекленели.
Наконец Петя громко и уверенно крикнул:
— Провокация! Товарищи, я же предупреждал вас быть готовыми к провокации!
Люди поднимались, некоторые, проходя, окидывали меня презрительным взглядом, другие уходили не глядя.
Лишь потом, когда все разошлись, мои коллеги рассказали, что же произошло.
Часов в одиннадцать утра я зачем-то понадобился Алиханову.
— Где Можейко?
— Вроде бы в город собирался уехать, — сказал мой сосед Шарыгин.
— На какой машине?
— Машины не было. Миша не приехал.
— На «кобре»?
— На «кобре».
— Черт знает что! Как приедет на обед — немедленно ко мне! Сколько раз можно говорить, чтобы на городском транспорте не катались?
На обед Можейко не приехал.
В пять часов Алиханов, скрепя сердце, но подчиняясь инструкции, доложил о ЧП послу.
В посольстве именно этого от меня и ждали.
В то время, когда я пил чай с молоком у Боуна, в наш дом начали съезжаться уставшие, злые, перепуганные чины советской колонии.
К семи все было ясно. Выступавшие старались превзойти друг друга в бдительности задним числом. К сожалению, там не было ни магнитофона, ни стенографистки. По крайней мере, Саша Развин говорил, что получил искреннее наслаждение, узнав, с какого нежного возраста я работаю на американскую разведку. Правда, должен заметить, что мои сверстники и приятели в этой игре участия не принимали — уже шло к жизни новое поколение, которому зваться — шестидесятниками. Потом, правда, они тоже постареют и изменятся…
Итак, вы можете представить, какой переполох произошел из-за моего возвращения. Но никто из разоблачителей не почувствовал неловкости. Потому что мы жили в антиутопии.
Вечером я имел неприятный разговор с Алихановым, в конце которого Юрий Иванович сообщил, что отправляет меня в двадцать четыре часа на Родину, которой я чуть было не изменил. Наутро меня вызвали к послу, потом почему-то к парторгу посольства… Все они крушили кулаками мебель и грозили мне отъездом в Москву — самое страшное наказание!
Но и я, и мои собеседники знали, что все это игра.
Вот он ругает меня, клеймит, а в глазах горит зайчик тихого удовлетворения: «Мерзавец, интеллигент паршивый, убить мало! Но ведь не сбежал!»
Через несколько лет в Вашингтоне у одного из советников убежит молодая жена с двумя маленькими детьми. Она пыталась уговорить мужа последовать ее примеру, но тот не согласился оставить Родину. Он был шестидесятником и доктором философии. Когда жена исчезла, муж два дня сидел в прострации, надеясь, что она опомнится и вернется. Так что, когда посольство узнало об утрате, ловить было поздно. Муж возвратился в Москву и долго не мог найти работу. Я помню слова одного чиновника, полагаю, типичные: «Не смог жену удержать, сам бы с ней убежал. А такой нам не нужен…» Моя жена вроде бы сбежала от меня на Родину. Так что вся семья бежала, куда надо.
Я остался в Бирме, но, что характерно, меня отправили домой точно в день, когда исполнилось два года моего контракта. Я был единственный переводчик или специалист, которому не предложили поработать еще с полгодика. Хотя работал я не лучше, но и не хуже других…
Зато я стал фантастом.
И полагаю, что на моем месте фантастом мог бы стать любой.
Теперь, когда все свершилось, я понял, что истоки моей творческой биографии лежат именно в двух бирманских годах.
Только в те годы я об этом не догадывался.
Я думал, что это и есть нормальная человеческая жизнь.
PERSONALIA