Это была катастрофа.
Сыпал паскудный дождь, оркестр развалился, почему-то начались дрязги в нашей компании…
Так и с Бирмой. Вторичное путешествие туда оказалось менее интересным, и люди были поскучнее, и работа несладкой… и так далее. Хотя я несправедлив.
Во-первых, за год с небольшим в Бирме я настрочил в нашу АПНов-скую газету двадцать или тридцать статей, причем сам же снабжал их фотографиями, написал две книжки для АПН — конечно же, о дружбе и сотрудничестве (к счастью, они вышли только на бирманском языке). Я собирал материалы для диссертации и фактически закончил ее. Я побывал в разных концах Бирмы — нечего жаловаться! И все же…
В конце 1963 года подошло время отпуска. Обычно отпуска давали со скрипом и с опозданием, но так случилось, что передо мной уехал, завершив срок, заместитель председателя АПН, и я автоматически занял его место — из редакторов и корреспондентов перенесся в иное измерение. Мне тут же присвоили звание второго секретаря посольства и заместителя пресс-атташе, так как представитель АПН был пресс-атташе. Должность представителя АПН в те годы не была АПНовской, а замещалась сотрудниками других ведомств, и у нас она была занята майором ГРУ. Требовался противовес, о чем я не сразу догадался.
Как только мне выдали дипломатический паспорт, меня вызвал к себе советник, резидент КГБ. Он был мил и добродушен:
— Игорек, поезжай в отпуск, отдохни как следует. Приедешь, примем тебя в партию и начнем работать — ведь ты теперь получишь допуск и как дипломат начнешь ходить на приемы.
— Но я недостоин… — тогда я еще апеллировал к гражданской совести моих оппонентов и уговаривал их не засорять партию людьми вроде меня.
— Достоин, — ответил советник. — А вот бороду придется сбрить. А то ты у нас теперь единственный беспартийный бородатый дипломат. Нехорошо. Всю жизнь проведешь на вторых ролях.
Незадолго перед тем к нам в Бирму приезжала делегация космонавтов. Я как корреспондент АПН провел с ними несколько дней и, в частности, фотографировал их для нашей газеты. Одну фотографию из подаренных Валентине Терешковой она вернула, надписав так: «…Пускай жена заставит тебя сбрить бороду. Ведь достоинства человека определяет характер, а не личность». Наша гостья полагала, что личность — это нос и уши.
Я вышел от советника и понял, что его не устраивает моя личность. Характер — под вопросом. И тогда я понял, что в Бирму не вернусь.
Я был вполне лояльным советским человеком, и, когда надо было написать отчет о беседе или секретный доклад за находящегося в алкогольной коме начальника, я покорно это делал. Но вот к новой жизни и новым обязанностям был не готов.
Я так и не вступил в партию и не сбрил бороду. Я не вступил и в Союз писателей, потому что полагал неприличным состоять в организации, идеалов которой, в частности, метода социалистического реализма и партийной литературы, не принимал. И мне всегда казались странными трагедии, которые завязывались вокруг изгнания из Союза того или иного прогрессивного писателя. А чего ты лез в эту клоаку? — хотелось спросить. Но не был знаком и потому не спросил.
Впрочем, я отвечаю только за себя. Тем более, что сейчас эта проблема потеряла актуальность, и уже не приходится видеть удивление на «личности» собеседника, когда говоришь ему, что в Союзе не состоял. Потому что ленив, потому что не выношу собраний…
Я приехал в Москву, подлым образом никому ничего не сказав, чтобы не испортить себе отпуск, восстановился в аспирантуре, и лишь когда надо было возвращаться, сообщил в АПН, что выезжать за рубеж не хочу.
Это было удивительно! За многие годы существования АПН я оказался первым сотрудником, который изменил Родине наоборот.
То есть отказался бороться на переднем крае идеологического фронта и предпочел жизнь в аспирантском тылу. Знаете, какое официальное звание я получил? «Дезертир с идеологического фронта»!
А ведь если бы я стал проситься за рубеж, черта с два меня бы отпустили!
Но когда я отказался, возмущению не было предела. Заместитель председателя АПН, с которым ранее я был в хороших отношениях и который стал потом прогрессивным, демократически настроенным телевизионным обозревателем, начинал со мной очередную беседу со слов: «Слышал я, что у тебя плохие квартирные условия», а кончал так: «Ты ведь действительную в армии не служил! Я вот собираюсь позвонить министру обороны — как насчет того, чтобы протрубить два года в солдатах?» А я, к сожалению, не знал, что в его словах правда, а что — пустая угроза. И дрожал. Но долго ли, коротко ли — плюнули на меня, и я возвратился в институт. Так я сделал еще шаг к фантастике.
Причем, не только внутри, в сердце — именно во «второй Бирме» я начал писать фантастические опусы. Повесть «Русалка за 100 000» — фантастическую феерию о Бирме, «Краткую историю человечества» в фантастических миниатюрах.
Вернувшись из Бирмы в 1963 году, я продолжал писать для себя и друзей. Не очень активно, но писал. И всегда фантастику. Не мог я писать реалистическую прозу. Не получалось.
Так что история об «Искателе», обложке и динозаврах — синтетический образ. Правда и домыслы в нем смешаны, хотя больше правды.
Дальнейший путь в фантастику лежал через Болгарию.
А путь в Болгарию лежал через город Хатангу, что по ту сторону Таймыра.
Придется объяснить подробнее.
В 1967 году я отправился в командировку от журнала «Вокруг света» по Северному морскому пути. Я рассчитывал добраться от Мурманска до Тикси, где должен был встретиться с магаданским писателем Олегом Куваевым, страшно талантливым прозаиком, автором широко известных в шестидесятые годы повестей «Берег принцессы Люськи» и «Территория». Он был геологом и рано умер, как часто умирают в Заполярье бродяги и романтики. Тогда мы с Олегом собирались устроить экспедицию на Северную землю, потому что он нашел сведения о последнем лагере экспедиции Русанова.
Я добирался до Тикси морем, а он сушей. Там мы и должны были узнать и разведать, как нам двинуться в путь на следующее лето. Забегая вперед, скажу, что экспедиция не состоялась — ЦК комсомола не дал обещанных денег.
На сухогрузе «Сегежа» меня устроили в пустующей каюте первого помощника. Была такая должность специально для загранрейсов — чекист-политрук. А так как «Сегежа» шла Северным морским путем, как бы во внутренних водах, то каюта чекиста пустовала. Я делил каюту с художником, не помню уж, какого журнала — но тоже командированным. На «Сегеже» я подружился с доктором Павлышом, капитаном Загребиным и другими членами команды. Все было бы хорошо, но в Карском море мы попали в неожиданные тогда льды и сломали винт. Кое-как «Сегежа» доплелась до Диксона и там застряла надолго, потому что пришлось менять лопасти. Так что в Тикси Олега уже не было, а меня поджимала следующая командировка — в Швецию, в городок Роннебю, где проходила Пагуошская конференция и я должен был работать синхронным переводчиком.
В результате мне пришлось покинуть «Сегежу» в Хатанге. И я стал ждать самолета, чтобы промчаться над нашей страной и унестись в Швецию. В моем распоряжении оставалось всего четыре дня. Погоды не было, самолетов не было, но за четыре дня журналист обычно знакомится со всеми в пятитысячном городке, и поэтому меня в конце концов пристроили на военный борт, который летел зачем-то в Архангельск, откуда я попал в Москву и далее.
Та осень была для меня насыщенной. Осенью меня ждала еще одна поездка — в Болгарию, по приглашению нашей подруги Бригитты Темпест (Иосифовой).
В промежутке между Швецией и Болгарией я придумал для себя космический корабль, который должен быть обыкновенным, как «Сегежа», и люди там должны быть обыкновенными, как на «Сегеже». Я подумал, что назову этот корабль именем земного прототипа, а главным героем сделаю Славу Павлыша. Конечно, он не будет так уж похож на моего друга, но все-таки он окажется в чем-то близок Славе.
Это было глупое решение: с тех пор я не использовал существующих людей в качестве героев произведений, за одним исключением — профессор Минц в Гусляре. Этого делать нельзя. Правда, может служить — если не оправданием, так объяснением — мое особо нежное отношение к «Сегеже» и тому путешествию, что мы совершили.