— Ты умеешь плавать? — спросил он.
— Нет.
— А хочешь научиться?
Она кивнула, поднялась с земли, развязала шнур, стягивавший верх ее бледно-зеленого платья, и оно соскользнуло с ее плеч. Кормак отвел глаза. Ее тело было цвета светлой слоновой кости, груди полные, талия тоненькая, а бедра…
— Иди за мной в озеро, — сказал он, прокашлявшись и отворачиваясь от нее. Ощутив прохладу воды на ступнях и лодыжках, она засмеялась, а потом шагнула вперед.
— Где ты? — позвала она.
— Здесь, — ответил он, беря ее за руку. — Повернись лицом к берегу и откинься на меня.
Она упала спиной в его объятия, вскинула ноги и почувствовала, что лежит на поверхности озера.
— Как чудесно! — воскликнула она. — А что мне надо делать?
— Вдохни побольше воздуха и не выдыхай, — сказал он и осторожно опустил руки. Несколько секунд она покачивалась на воде, а затем, словно спохватившись, что ее ничто не поддерживает, забарахталась и с головой погрузилась в сверкающую воду. Он мгновенно подхватил девушку, и она обняла его за шею, кашляя и отфыркиваясь.
Наклонившись, он откинул мокрые темные волосы с ее лица и поцеловал ее в лоб. Она засмеялась и ответила на его поцелуй.
— Почему? — спросила она чуть хриплым голосом.
— Потому что я люблю тебя, — сказал он.
— Так любишь, что отдашь мне свои глаза?
— Я тебя не понимаю.
— Если ты ответишь «да», то ослепнешь, а я буду видеть. Ты любишь меня настолько сильно?
— Да, я люблю тебя больше жизни.
Ее ладони прижались к его щекам, большие пальцы прикоснулись к векам. Его окутала тьма, жуткая сокрушающая пустота. Он вскрикнул, и она повела его к берегу. Она помогла ему сесть, и его оледенил страх. Что, что он сделал?!
— Ах, Кормак, так это — небо. Как чудесно! И деревья. Совсем такие, как ты рассказывал. И ты, Кормак, такой красивый, такой сильный. Ты сожалеешь о своем подарке?
— Нет, — солгал он, потому что гордость взяла верх над страхом.
Вновь ее ладони прижались к его щекам, и зрение вернулось к нему. Он схватил ее в объятия, прижал к себе, потому что увидел в ее глазах слезы.
— Почему ты вернула мой подарок? — спросил он.
— Потому что я тоже люблю тебя. И потому что у тебя был такой потерянный, испуганный вид. Никто никогда не делал для меня такого, Кормак. Я никогда этого не забуду.
— Так почему же ты плачешь?
Она не ответила. Только теперь поняла все одиночество мрака.
— Его гнев против тебя очень силен, — сказала Андуина, сидя рядом с Кулейном на солнышке. Миновало два месяца, и в золотистых листьях шуршал прохладный ветер. Каждый день Кулейн по многу часов занимался с Кормаком — они боксировали, боролись, бились на мечах и окованных железом дубинах. Но когда упражнения заканчивались, юноша отворачивался. Его чувства были скрыты маской, серые глаза оставались непроницаемыми.
— Знаю, — ответил воин, прикладывая ладонь козырьком к глазам и следя, как Кормак упрямо бежит к соснам по высокому склону. — И у него есть на то причина. Но ты ему нравишься, он тебе доверяет.
— Мне так кажется, владыка. Но я не в силах рассеять его гнев.
— Я не пробовал с ним говорить, Андуина. Это не поможет ни ему, ни мне. Я впервые увидел его отца на этой горе, и здесь Утер полюбил Лейту, мою Гьен Авур. А теперь их сын… и мир все еще содрогается от войн, зло процветает, хорошие люди умирают. Я сожалею о твоем отце. Успей я раньше…
— Он был старым воином, — сказала она с улыбкой. — Он умер, как хотел бы умереть — с мечом в руке, сражая врагов.
— У него достало смелости отказать Вотану.
— Это была не смелость, владыка. Он хотел получить за меня побольше. Вотан принял алчность за благородство.
— Для незрячей, Андуина, ты мало что упускаешь из виду.
— Ты уйдешь сегодня?
— Да. Я думаю, до моего возвращения тебе ничто угрожать не будет. Сожалею, что хижина так убога.
— Постараюсь как-нибудь вытерпеть, — сказала она и улыбнулась.
— Ты хороший человек, владыка. Так почему ты намерен умереть?
Некоторое время Кулейн молчал.
— Всю мою жизнь, — сказал он наконец, — всю мою долгую, долгую жизнь я мог смотреть на Кулейна с гордостью. Потому что Кулейн никогда не поступал низко. Кулейн был истинным владыкой. Я был бессмертен: Воин Тумана, Владыка Ланса из Ферага. Для греков я был Аполлоном, Доннером для скандинавов. Агрипашем для хеттов. Но на протяжении всех этих нескончаемых веков я ни разу не предал друга, не нарушил слова. А теперь я не тот Кулейн, да и сомневаюсь, был ли я когда-либо им.