Говорят, что у синакона два запаха — реальный и воображаемый. В то, что запах, мгновенно возникающий при взгляде на плантацию, производил эффект чисто психологический, Мэллар не верил: что-то уж больно резкий он был для психологического эффекта и почему-то возникал у всех.
Мэллар смотрел на плантацию, а запаха не чувствовал. Он даже носом потянул — не было запаха.
Плантация была хороша, так говорил Мэллар, в этом он пытался себя убедить. Два старых синакона, огромных, в полтора человеческих роста, коряво, но удивительно симметрично располагались по правую и левую руки, образовывая словно бы вход, словно бы охраняя молодую, почти сплошь одиннадцатилетнюю поросль, вздымающую кверху множество жестких прутьев с распухшими суставами шаровых утолщений.
Он набрался сил и сказал Пилоту:
— Ну что, пошли!
И зашагал к Барраку.
— Эй! — нервно, почти испуганно крикнул Пилот: ужасно ему к Барраку не хотелось идти. — Я все сказал, ты ничего не добьешься…
— Пошли.
Мэллар просто выволок из себя это слово. И Пилот двинулся за ним.
Пилоту было плохо. Он был просто-таки уверен в своей правоте, но почему-то чувствовал себя виноватым.
— Ты этим ничего не добьешься.
Мэллар попробовал усмехнуться. Но ничего не получилось, и Мэллар суетливо бежал впереди Пилота, указывая дорогу, как будто тот не мог разобраться сам. Бежал он топая и нелепо покачивая головой из стороны в сторону: сразу было видно, что человек после двух омоложений и третьего не желает. Да и не поможет оно ему. Так до смерти и останется стариком — смешным и уродливым.
Они остановились перед дверью в Баррак; Мэллар указал на нее Пилоту приглашающим жестом. В груди у него хрипело, приглашающая рука нервно подрагивала, лишь глаза на сером лице жадно пылали.
— Я не хочу! — сказал Пилот неожиданно.
Ему было страшно. Так страшно ему еще никогда не было, ну разве что только тогда, пять лет назад, когда пьяный курсант со старшего уровня пытался выбросить его из окна. Но в тот раз страх пришел после, а сейчас — до.
Дверь вызывала сильное беспокойство. Конечно, ничего ужасного в ней не было — обыкновенный прямоугольник зеленого биобазальта, какие обычно выращиваются для служебных помещений ареамента Коагро.
Для того, чтобы воспользоваться такой дверью, никаких прибамбасов не требовалось — как известно, все зародышевые дома, в том числе и дома Коагро, генетически снабжены распадающимися входными каналами — другими словами, окна и двери в зародышевых домах не открывались, а «растворялись», когда к ним приближался кто-то, имеющий допуск. Но почти всегда генетические программы таких домов дополнялись (так, на всякий случай) встроенной системой «обыкновенного» открывания. Никаких тебе уезжаний в стены или потолок, а просто древняя, надежная конструкция на массивных петлях.
На всякий случай. Это был, можно сказать, главный религиозный постулат человечества, почти отпустившего машины на волю, но пока что еще изо всех сил сопротивлявшегося своему полному вытеснению из жизни. На всякий случай, например, любой вегикл, в том числе и грузовоз, подобный прибывшему на Париж-сто, оснащался пилотом, который многое умел, но фактически ничего не делал; во время полета ему оставалось лишь давать бессчетные подтверждения в ответ на запросы бортового интеллектора. Довольно часто, особенно когда нужно было действовать быстро, пилот, чувствующий себя идиотом, единственно из желания противоречить, разрешения на акцию не давал, однако таких строптивцев бортовые интеллекторы очень быстро ставили на место, делая в ответ очень сложные и дорогостоящие маневры, в результате которых возвращались к исходной точке и снова посылали тот же запрос, сопровождая его аварийным предупреждением.
Системами на всякий случай оснащалось буквально все, и поскольку они изначально были лишены всякого смысла, то порой доходило совсем уже до идиотизма; так, на некоторых периферийных планетах, системами НВС оснащались уже совсем неинтеллектуальные устройства типа городских такси или коммутаторной кабель-машины, которая и говорить-то не может; а уж магазины имели служащих в количествах просто неприличных.
Еще одним отличалась от прочих дверь стопарижского Баррака — венчала ее полукруглая надпись «Добро пожаловать, идиот!», творчество анонимного философа, убравшегося с плантации еще до того, как там появился Мэллар.
— Может быть, из-за этой надписи мне так не хочется туда заходить? — пробормотал Пилот. Мысль ему понравилась, хотя в ней что-то было не то, и он ее усложнил.
Дверь — это символ, глубокомысленно сообщил он себе, трижды моргнув в подтверждение длинными, почти женскими, белесыми ресницами. — Это символ преграды между известным прошлым, уже принятым настоящим, с которым хочешь не хочешь, а приходится смиряться, и неизвестным будущим, которое несет с собой неизвестно что — чаще всего всякую мелкую дрянь, о которой и думать-то не хочется; и массивность этой двери, ее очевидная непробиваемость очень логично сочетается со способностью «растворяться». Дверь — это то, с чем ты не согласен. Это будущее. Я не хочу будущего, вот в чем штука.
— Боже! Что такое здесь творится? — пробормотал ошеломленный Пилот.
Мэллар прислонился к стене и закрыл глаза.
— Ля Зарет, — сказал он.
Часть внутренних стен была грубо, явно вручную, выломана, и получившееся пространство почти сплошь заполнено койками, вытащенными из личных апартаментов. Пол был покрыт серыми язвами невытертой, затоптанной пыли. На койках лежали люди, вдоль проходов медленно и особенно около кого-нибудь не останавливаясь, но активно двигая коленчатыми манипуляторами и инжекторами, бродили блекло-голубые приземистые серверы — операторы Диагноста; сам же Диагност, тумба невнятной формы, имеющая более глубокий голубой колер, увенчанная сверху невыносимо человеческим лицом, стоял тут же, в дальнем углу помещения, и сострадательно наблюдал за происходящим. Лицо его метнуло на вошедших оценивающий и, как обычно для машин этого класса, чересчур эмоциональный взгляд.
Были глухие стоны, была вонь. Некоторые из пациентов повернули лица к двери и молча уставились на Пилота (он почему-то сразу понял, что это были все, кто мог повернуть шею; другие лишь двинули глазными яблоками в его сторону).
— Здр… — выдохнул ошеломленно Пилот.
Никто не ответил. Взгляды синхронно переместились к Мэллару.
Диагност в этот момент включил сложную, тревожащую музыку. «Триумф позора» Покко ди Корцио. Пилот терпеть не мог ди Корцио, но здесь его «оркестровые вихри» были на месте.
— Вот, — тихо и напряженно сказал Мэллар, и камнем падающая музыка не помешала Пилоту его услышать. — Вот теперь ты видишь, чем надо пожертвовать, чтобы увезти синакон. И можешь сам выбрать тех двоих-троих, кого возьмешь с собой.
— Им всего-то нужно, — в мэлларовском полушепоте появились просительные нотки, — всего-то, чтобы их побыстрее отвезли куда-нибудь, где есть метропольный госпиталь — мой Диагност не умеет делать пересадки скелета… — и продолжил: — А всего-то — двухнедельная, ну пусть даже месячная задержка с поставками синакона. А?
Пилот все не мог оторвать взгляда от постелей с больными. К тому же он всегда ненавидел такую музыку, но только теперь понял, почему.
— Что это? — сказал он наконец. — Почему это они вместе? Даже стенка разломана, чтобы вместе. Где кухня?
— Ага, — удовлетворенно сказал Мэллар. — Ты тоже заметил. Ведь заметил? Ну признайся, что же ты? Вот к этому поближе подойди, он у нас под номером пять, имя ему Америго Беспуччио, но это не имя, а прозвище, в честь какого-то механического певца, я в них не очень-то разбираюсь…
Рот, распяленный в вечном, немом крике, застывшее, обмяклое тело, движутся только глаза да еще губы немного… Что-то ползает по нему, наподобие паука-мусоросборщика, только мельче.
— Да ты поближе подойди, теперь не страшно, он уже не укусит. Его вот этот паучок через кожу кормит. Не то что раньше. Рот у него раскрыт, видишь? И не закроется никогда, если не поможешь.
— Послушай, — сказал Пилот. — Дьявол. Ты вот все на эмоции давишь…