Голос Мэллара креп. Про Кахаки он сказал совсем немного, ему больно было говорить про него, перешел к самому легкому (после себя) больному — Араукадио Нострагану. Ностраган был горячечно весел, мог даже говорить, правда, с трудом, хотя сейчас помалкивал и только улыбался. Мэллар представил его, словно это была гордость всей его команды — он даже подошел к нему, попутно отодвинув замешкавшегося сервера (тот на всякий случай хлестнул чем-то и Мэллара, но, повинуясь его повелительному жесту, быстренько убрался к другим больным). Ностраган при этом улыбнулся во все лицо и даже кивнул, на миг сморщившись от боли, но умудрившись не потерять улыбку.
Все это под тревожную, нечеловеческую музыку Покко ди Корцио. Никогда еще не слышал Пилот, чтобы творчество страшного ди Корцио врачевало.
— Стоп! — закричал вдруг Мэллар, на полуслове оборвав презентацию. — Мне надоело! Мне надоело попусту тратить собственную энергию, когда меня не слушают. Это просто даже и неприлично — так откровенно не слушать, как это делаете вы. Вы что, не понимаете: они умирают! Все. Эти, Люди. Умирают. Благодаря вам. А вы даже не слушаете… Я устал.
Совсем не похоже было, чтобы Мэллар устал. Глаза его горели еще ярче, резали еще жестче, чем в момент встречи.
Пилот вспомнил, что заражен — и почему-то не обозлился. И даже огорчился не так чтобы чересчур. Но спустить это он Мэллару никак не мог.
— Так все-таки зачем ты это сделал?
Мэллар почему-то захохотал. И осекся, и опять захохотал, и снова осекся — так делают иногда совсем уже дряхлые старики после второго или третьего омоложения. И головой закачал из стороны в сторону.
— А ты не понял? Совсем ничего не понял?
— Нет.
— Теперь ты такой же, как и мы, — раздался вдруг хриплый натужный голос с одной из постелей. — И теперь тебе нужно то же, что и нам. Только не так срочно. А это очень большая разница.
Пилот резко обернулся на голос (отметив про себя, что от этого движения немного закружилась голова) и наткнулся на горячечный, насмешливый взгляд. В отличие от большинства больных, этот был укрыт простыней до подбородка, никто по нему не ползал, да и серверы его особым вниманием не баловали. Длинное, темное лицо было похоже на ритуальную деревянную маску, сработанную аборигенами системы Иегу, тех, что с косичками.
— Забыл представить, — сказал Мэллар. — Это Ченджи, Омуницио Станто Ченджи, южанин, как понимаешь. Планетный архитектор.
— Я говорю то, что и так сказал бы тебе Мэллар, если бы его не перебили, — прохрипел Ченджи. — Теперь для тебя главное не синакон, а мы. Ты теперь болен тем же, чем больны и мы, а мы называем это костяною чумой, и если сейчас ты улетишь отсюда с синаконом, это будет твоя личная подлость по отношению к нам — ты, только-только заболевший, спасаешь свою жизнь ценой всех наших жизней. Как тебе это нравится?
Мэллар кивнул:
— Вот именно!
— Но как же? — растерянно сказал Пилот. — Но как же это? Это значит, вы все нарочно заразили меня, чтоб спастись самим? А те тысячи жизней, а может быть, десятки или сотни тысяч жизней — попробуй пойми этого Интеллектора, что он имеет в виду, когда назначает индекс аж девяносто семь — те миллионы жизней для вас ничего не значат?
Ченджи конвульсивно задергался, попытавшись изобразить издевательский хохот, а Мэллар, наоборот, принял сочувственный вид и согласно закивал.
— Если бы вы знали, как я вас понимаю, — сказал он. — Это очень трудно — приучить себя не замечать всех этих индексов, не думать о тех, кого не знаешь, и заботиться только о себе, своих близких и своих друзьях. Это, я вам скажу, задача. Но есть усилия, которые просто необходимо прикладывать, если мы желаем добиться чего-нибудь в этой жизни или если мы просто хотим остаться людьми.
С других постелей раздалось мычание — кажется, одобрительное. Мэллар склонил голову в знак признательности.
— Нет! — остервенело крикнул Пилот. — Мы будем грузить синакон! И хватит об этом!
Самая большая сложность заключалась в том, чтобы уговорить бортовой интеллектор. Пилот называл его Симфотакисом, в честь дяди, известного симфодворника, да и вообще милейшего человека. Симфотакис никак не хотел покидать катер.
— Это мое тело. Вы бы тоже не согласились на полную ампутацию своего тела только потому, что кому-то не терпится полечиться.
Симфотакис не был антрофобом, бортовые интеллекторы редко ненавидят людей — слишком плотно они с ними общаются, но страдал от комплекса неполноценности перед высокими машинами и вымещал его на человечестве. А именно на Пилоте. Тот был слишком неопытен и категоричен, да и вообще, по мнению Симфотакиса, слишком ревностно относился к своим, совершенно ясно, ни к чему не обязывающим обязанностям. И столь странное распоряжение — покинуть катер — вызвало у него естественное чувство протеста.
— Пойми, Такис, — увещевал Пилот. — Если ты останешься здесь, все не уместятся.
— Это я понимаю, — соглашался Симфотакис.
— Милый мой Симфотакис, если все не уместится, значит, кто-то умрет.
— Это очень печально, но я-то что могу сделать?
— Всего-навсего выйти из катера.
Такис даже взвизгнул:
— Катер без меня — всего лишь груда металла и биопластика, вегикл без маневра.
— Да не нужно ему маневра. Ему всего-то и нужно пройти обратным путем. Ну вот ты сам скажи, какова вероятность пройти обратным путем?
— Девяносто девять и девятьсот девяносто семь тысячных процента. Но три тысячных остаются!
— Но ты же мудр, Симфотакис! Ты же понимаешь, что значит риск в три тысячных процента.
— Риск, возможно, невелик, — соглашался Симфотакис, — а ты обо мне подумал? У меня, между прочим, тоже кое-какие права имеются. Я, между прочим, тоже существо, а не думающая субстанция. И катер этот — мое тело. От меня неотъемлемое.
— Почему же неотъемлемое, — убеждал Пилот. — Тебе всего-то и надо сварганить себе какие-нибудь временные ходули, ведь ты же понимаешь, что если ты в катере останешься, все больные не вместятся.
— Без тебя эта штука прекрасно полетит, а вот без меня…
— Да ведь и без тебя полетит! Главное, обратный путь ей задать. Реверс!
Пришел вечер.
— Ну вот, — сказал Мэллар. — Вот и все. Пора начинать.
Пилот в знак возмущения плотно сжал веки и завел глаза к надбровным дугам, да так, что стало больно.
Тела были уложены на летающие тележки. После того, как больным купировали дыхание, они обмякли, словно болезнь, съедавшая их, ушла вникуда, в космос.
Жуток был Ченджи, грозящий небу новоприобретенной колючей, неухоженной бородкой и оскалом желтых зубов, не смешон Ивановну Маттиасс Эгнули, томный бандит, всю жизнь искавший себе место в этой Вселенной и теперь грозно застывший каждой черточкой своего лица при безвольном теле; а русский этот, со сложным именем, распялил под простыней рот и брови свел страдальчески, будто пел дамский шлягер; тихо и беспрекословно прятался под простынями когда-то горячечный Ностраган — утратив дыхание, он удивительно потерял в объеме.
С каждым Мэллар прощался отдельно, и попрощавшись, сам подавал команду на отключение, то есть на купирование дыхания, всякий раз при этом неодобрительно поваживал головой и бросал быстрый взгляд на Пилота, который натянул на себя маску безучастности, да так в ней и оставался. Это было легче, чем помнить про болезнь, хотя сейчас она никак не проявляла себя — Пилот был деятелен и чувствовал себя неплохо.
И все говорили Мэллару: ты жди, я никуда не денусь, черт с ними со всеми, я вернусь.
— Не хочешь поучаствовать? — посреди прощаний спросил Мэллар.
— Еще чего! — сказал Пилот, хотя Мэллар к нему не оборачивался, да и вообще никак не обозначил адресность вопроса, разве голос чуть-чуть повысил.
— Правильно, — ответил Мэллар.
— Узнай у него… — сказал Мэллару очередной больной, но в этот момент ему купировали дыхание… Мэллар уже шел к другому. Пилот дернулся было, он отчаянно захотел выяснить, что же такого хотел у него узнать этот больной.