Да, в конце концов я убедился, что понять их до конца невозможно. Наши практичные, расчетливые, меркантильные хозяева оказались настоящей вещью в себе. Увы, я понял это слишком поздно, и урок, который я получил, был по-настоящему жестоким. В результате мне пришлось отказаться от всех своих убеждений, прекратить все отношения со сгудонцами и представителями земной политической элиты, которые я успел установить, наконец — просто исчезнуть. В последний раз я видел сгудонца больше тридцати лет назад и надеялся, что еще столько же не увижу, но Туклик просто преследовал меня. И хотя прежде один вид его бутылочного рыла и гладкой, словно резиновой кожи был способен обратить меня в немедленное бегство (слишком уж страшные ассоциации вызывал во мне странный, неземной облик сгудонцев), теперь я держал себя в руках — и совсем не потому, что на транспортном корабле бежать было некуда. Как выяснилось, прошедшие десятилетия притупили мою боль, давние страхи потеряли остроту, а главное — я научился принимать жизнь такой, какова она есть.
К сожалению, подобное умение приходит к людям лишь с возрастом.
К тому же, говоря откровенно, Туклик казался мне гораздо приятнее всех сгудонцев, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Возможно, причиной всему было наше положение — ведь мы оба оказались в замкнутом пространстве космического корабля, который, несмотря на свои размеры и непостижимую по земным меркам мощь, все же представлялся довольно хрупким и маленьким по сравнению с бесконечной и пустой Вселенной. Однако факт оставался фактом: Туклик, казалось, совершенно искренне интересовался моими взглядами на множество вопросов — начиная с политики и заканчивая поэзией. Его собственные оценки и мнения не были высосаны из пальца и отличались взвешенностью и основательностью, хотя их свежесть и оригинальность часто ставили меня, землянина, в тупик. Так, например, Туклик считал, что провозглашение политической независимости Шотландией в конце прошлого века было ошибкой. И после долгих споров я вынужден был согласиться с ним, хотя прежде держался мнения прямо противоположного.
Кроме этого — к моему огромному удовольствию — Туклик открыто признавался в своей любви к секстинам[2] Представьте себя эти классические стихи, произносимые сгудонцем с его широким ртом и характерным шепелявым акцентом, и вы сможете в полной мере оценить испытанное мною удивление.
Как и все сгудонцы, Туклик был невысок и коренаст, с белой, как дрожжевое тесто, кожей и похожей на дельфинью головой, сидевшей на короткой крепкой шее. Ноги и руки у него были короткими и толстыми, а кисти и пальцы — на удивление тонкими и длинными. Широкий рот и маленькие внимательные глазки, спрятанные в складках упругой, словно налитой плоти, тоже не особенно его красили. Иными словами, Туклик был в точности таким, как абсолютное большинство новых хозяев Земли, и — как все они — казался мне ходячим собранием присущих сгудонцам странностей, начиная с его нарочитого шипящего произношения (мне было достоверно известно, что сгудонцы, если захотят, способны говорить на любом из земных языков совершенно свободно и без малейшего акцента — я сам не раз был этому свидетелем) и заканчивая пристрастием к земным слабоалкогольным коктейлям.
Но в конце концов мягкий юмор Туклика и его отношение ко мне, как к равному, сломали лед недоверия. Как я уже говорил, мы стали добрыми приятелями, и расставаться с ним мне было жаль. Я откровенно сказал ему об этом, когда вчера вечером мы в последний раз отправились на тренажер, чтобы побродить в осеннем лесу. Через несколько часов я вместе с другими пассажирами-землянами должен был перебраться в посадочный челнок, в то время как Туклику предстоял еще долгий путь. Он возвращался на родной Сгудон — планету, на которой ни одному жителю Земли еще не удалось побывать и вряд ли удастся в будущем. Попрощались мы как настоящие друзья.
Если не считать общения с Тукликом, то на протяжении всех шести месяцев полета я держался обособленно и не сошелся ни с кем из своих собратьев-землян. Я не приобрел среди них ни друзей, ни врагов, и никто из моих попутчиков понятия не имел ни о моем прошлом, ни о настоящем (и это, пожалуй, к лучшему). Единственной отдушиной оставались для меня наши долгие прогулки и разговоры с Тукликом, да еще те несколько дней, что я провел в судовом лазарете. Где-то в середине путешествия я ухитрился простудиться; я чихал и кашлял, и сгудонский робот-медистат довольно долго не мог понять, что за бактерии обосновались в моих изношенных легких. В конце концов медистат все же разгадал эту загадку, и я начал поправляться — медленно, терпеливо набираясь сил, ибо спешить мне по-прежнему было некуда.