Он мог бы стать князем… Он мог бы прожить счастливую жизнь рядом с любимой женщиной. Воспитать детей.
Толпа глядела на приговоренного разбойника со священным ужасом. Странная усмешка на покрытом шрамами лице вгоняла обывателей в дрожь.
Кое-кто защищался от его взгляда домашними оберегами.
Кое-кто вытирал слезы. Те, в чьей бесправной жизни не на что было надеяться, кроме как на помощь Благородного Юса…
Телега свернула. Дорога осталась позади; впереди простиралась площадь, а на ней — помост, зрители и, конечно, Арунас на особом возвышении.
Цепи снова натянулись; Юстина втащили на помост, он увидел крепыша в красной накидке, с круглыми карими глазами, которые с нескрываемым любопытством глядели на узника сквозь прорези. Заморский мастер был польщен громкой славой своего клиента; радостно суетясь, он что-то объяснял благосклонно слушающему Арунасу, по очереди показывал инструменты, водил пальцем по своему животу, вдаваясь в анатомические подробности.
С Юстина сняли рубаху, растянули его руки в стороны, плашмя положили на деревянное колесо…
Он стоял перед белой, покрытой толстым слоем известки стеной. На стене был нарисован углем эшафот, палач, колесо — и распятая на колесе обнаженная человеческая фигура.
Юстин вздрогнул. Увидел поверх рисунка на стене свою собственную тень, обернулся.
Полутьма. Небольшой зал. В центре его — стол, на столе кувшины и бутылки, блюда, кубки. Огоньки свечей — но какие-то тусклые, будто ночные бабочки. Два кресла.
За спинкой одного из них Юстин разглядел высокую фигуру, и сумрак вокруг нее сгущался, превращаясь в тьму.
— Добро пожаловать, — сказал Ос, Хозяин Колодцев. — Как ни странно, эти три часа тебе приятнее будет провести со мной, чем с ними… Не так ли?
Юстин окинул быстрым взглядом рисунок на стене. Картинка чуть изменилась теперь — палач взялся тешить князя искусством.
Юстин посмотрел на свои руки. На запястьях медленно бледнел след железа.
— Прошу к столу, — пригласил Ос, Хозяин Колодцев. — Три часа пройдут, и ты отправишься в смерть, однако здесь, за этим столом, тебе будет проще думать о жизни… Ты ведь не побрезгуешь выпить со мной?
— Нет, — отозвался Юстин. — Я благодарен.
— Тебе не за что меня благодарить. Пей.
И они выпили.
— Это правда, то, что он сказал? — спросил Юстин. — Красных шелковых флажков на самом деле не существует?
Ос усмехнулся:
— Как ты думаешь… почему ты здесь, а не там?
— Я был разбойником, — сказал Юстин. — На самом-то деле я сделал в своей жизни все, чтобы быть сейчас не за столом, а на площади. Я старался быть справедливым… но я убивал, потому что сказки о благородных разбойниках остаются сказками. Мои руки в крови.
— Я знаю, — кивнул Ос, Хозяин Колодцев. — Поэтому ты умираешь.
— Я щадил, — возразил Юстин. — Я убивал, но я и щадил тоже.
— Я знаю, — сказал Ос. — Но всех жизней, которые ты спас, недостаточно для того, чтобы оказаться среди живых, а не на эшафоте.
— Значит…
— Пей.
Юстин отхлебнул; красный ручеек потерялся в густой разбойничьей бороде.
— Она… жива?
— Да. Но она далеко.
— Она… счастлива?
Молчание.
— Вы думаете… я был прав?
— Пей, Юстин. У нас еще много времени. Целая вечность впереди.
Вечность.
Юстин отвык от вина. В бытность свою разбойником он пивал напитки покрепче.
Он от многого отвык.
Догорали тусклые свечи, похожие на ночных бабочек. Ос, Хозяин Колодцев, молчал, и Юстин молчал тоже. Это было глубоко понимающее, незыблемое, как небесный свод, молчание.
Далеко на площади — и рядом, на белой стене — искусный палач заканчивал свое действо над еще живыми останками человека.
Юстин пил, запрокидывая голову, у вина был вкус полыни пополам с диким медом. Хозяин Колодцев смотрел на маленькую тусклую монетку, видневшуюся из-за выреза рубашки.
Истекало время.
— Чего бы ты хотел напоследок? — спросил Хозяин Колодцев.
— Увидеть, — сказал Юстин. — Только увидеть.
— Смотри, — сказал Ос.
Юстин обернулся.
Белой стены со страшным рисунком не было. Была трава; был туман, до половины заливший невысокие стволы яблонь.
Было лето. Был рассвет. И над землей вставало столько запахов, что каждый вздох становился аккордом.
Июнь.
Навстречу Юстину шла по траве девушка в светлом платье, босая, круглопятая, с русыми волосами до плеч. Юстин смотрел, ежесекундно боясь, что наваждение исчезнет; а она шла, шагала легко и уверенно, будто каждым своим шагом утверждая и это утро, и этот сад, и эту жизнь.
Она шла, вытянув вперед руки, сложенные лодочкой, и в ладонях у нее горкой лежали бело-розовые крупные черешни.
Юстин смотрел.
Девушка подошла совсем близко. Протянула черешни; он видел, как поблескивают глянцевые бока, отражая солнце, отражая Юстина — восемнадцатилетнего.
Он поднял глаза — преодолевая страх, усмиряя надежду.
Девушка смотрела серьезно, без улыбки. По-доброму. Светло. И еще — Юстину показалось — понимающе.
Она смотрела, склонив голову к плечу; ему так хотелось, чтобы она разомкнула губы.
— Был ли я прав? — спросил он шепотом.
Она печально улыбнулась.
И все померкло.
Джуди Будниц
ГЕРШЕЛЬ
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, и жил я в той, другой стране, дети появлялись на свет не так, как теперь. В те времена люди не марали рук сами, а ходили к мастеру по детям.
Нынче молодежи обязательно хочется делать это самостоятельно; они обзавелись бы набором "Сделай сам", если б такой продавался. Никому они не доверяют. А ведь большинство вовсе для этого не пригодны — чтобы получились дети, нужны навык и подготовка. Поэтому многие нынешние дети получаются неправильными, и родителям приходится их прятать. Вот вам и причина неразберихи наших дней. За последние двадцать лет мне ни разу не попался на глаза ребенок, которого одобрил бы Гершель.
Кем был Гершель? Мастером по детям в нашей деревне. До чего же славно он работал! Люди приходили издалека, чтобы купить у него детей. Хороший был человек, никогда не обманывал покупателей. Детей тогда брали на вес, но Гершель всегда отпускал то, что у него требовали, унция в унцию.
Большинству хотелось ребеночка в шесть с половиной — семь фунтов. Ребенок был крупным приобретением, люди годами экономили, чтобы совершить покупку. Иногда бедная пара просила младенца помельче. Но Гершель советовал не скупиться: слишком легкие малыши были тощими, недоделанными и часто умирали. Гарантии он не давал. После того как ребенок покидал его руки, он больше за него не отвечал и не принимал проданное назад.
Гершель редко покидал свою мастерскую. Он вставал с петухами и трудился весь день. Когда в небе загорались звезды, в его окне зажигалась свеча: он мастерил допоздна. Людям приходилось оставлять ему предварительные заказы. Мастерская Гершеля была большим каменным домом в центре деревни и смахивала на пекарню — такие же объемистые печи, такие же трубы, указывающие, как пальцы, в небо и выдыхающие белый дым и сладкий бодрящий запах.
Иногда заказать ребенка приходила одинокая женщина. Обычно она устраивала из этого событие, взяв с собой кучу родни. Гершель появлялся из тумана и здоровался с ней, и женщина говорила: "Гершель, сделай мне ребеночка". Гершель кивал и отвечал: "С Божьей помощью".
Потом он вынимал из-за уха карандаш и делал пометки. Кто на этот раз — мальчик или девочка? Крупный? Какие волосики? Женщина отвечала: "Каштановые кудри и, пожалуйста, носик, как у моей сестры Сары, и еще специальная родинка в специальном месте, чтобы я ни с кем ее не спутала…" Гершель все записывал и напоминал: "Никаких гарантий, обратно не приносите".