У них там имеется церковь, ну я и зашел внутрь посмотреть, что и как. Я всегда старался осматривать всякие там культурные памятники, потому что, кто знает, когда я здесь снова побываю, да и побываю ли. То есть в Европе — в Изенштейн я больше ни ногой, даже за деньги, можете поспорить на свой последний доллар. Церковь тоже была грязной и почти развалюхой. Когда я кончил ее осматривать, то прямо впал в чертову депрессию. Нет, правда. Ну и убрался оттуда без задержки.
И еще мне чертовски хотелось есть. Ну, просто живот подвело, если хотите знать правду. Хотя есть в Изенштейне противно, до того он грязный. Такой грязный, что и вообразить не сможете, какой. Но я-то был здесь. И где бы я еще смог поесть, вот вы мне что скажите…
Искать, чего бы поесть, когда не говоришь на тамошнем языке, это те еще заморочки. Не побережешься, так тебе всучат бутерброд с навозом. Я не шучу, нет. Когда я был во Франции, мне хотели скормить тарелку улиток. Настоящих улиток, на которых наступаешь в саду, а они хрустят у тебя под подошвой. Со сливочным маслом — то есть не в саду, а во Франции. Если думаете, что я их съел, то вы совсем свихнулись. Я их в момент сплавил обратно. Но то, что притащили взамен, выглядело ничем не лучше, ну, я и убрался из этого местечка.
Через улицу от церкви в Изенштейне была забегаловка, где можно взять пива и поесть. В Германии всем плевать, двадцать один тебе или еще нет. С высокой башни плевать. Они отпустят пиво хоть девятилетнему, нет, правда. То есть если он попросит.
Ну, я взял пива, а тип, который сидел рядом со мной за стойкой, жевал бутерброд, который выглядел не так уж паршиво — начинка вроде из колбасы и пикулей. Я показал пальцем и сказал бармену: «Дайте и мне такой». Может, это были рубленые свиные уши или еще что-нибудь в том же роде, но если точно не знать, так все в порядке. Тип за стойкой усек, о чем я, и сделал мне бутерброд.
Только я в него вгрызся — не то чтобы вкуснятина, но ничего, свиные уши там или нет, и тут тип рядом со мной, только с другого бока, вдруг сказал мне по-английски:
— Вы американец есть, да?
Хотите знать правду? Это меня прямо взбесило! Я просто с голоду умираю, а этому типу втемяшилось завести разговор. А я не хотел разговаривать, я хотел есть, хоть бутерброд был и не таким уж вкусным. И с набитым ртом я грубо ответил: «Угу», а потом откусил кусок даже побольше первого.
А он не озлился, хотя я и надеялся. Такой гладенький, такой вежливый типчик. Правду сказать, немножко голубоватый. Не очень, чтобы, но немножко. И достаточно, чтобы призадуматься.
— Мы не часто американцев в Изенштейне имеем, — сказал он.
Я откусил еще кусок чертова бутерброда — наверное, все-таки со свиными ушами: вкус был точь-в-точь как у свиных ушей. И тут он опять спрашивает:
— Как ваше имя есть?
Ну, я сказал, и он едва не сверзился с табурета — фиговой чуточки не хватило.
— Хаген Кримхильд? — говорит. У него в ушах, наверное, капуста росла или там еще что-то, пусть я и ответил, не прожевав. — Хаген Кримхильд?!
— Нет, — сказал я и снова назвал себя. После того, как проглотил и вообще, чтобы он не напутал, как бы ни старался.
— А! — сказал он. — Ах, зо! — и я догадался, что это «О'кей» по-немецки. — Не суть есть. Достаточно близко.
— Достаточно близко к чему? — спрашиваю.
Но он сразу не ответил, а просто сидел и смотрел на меня. И вид у него был жутко напряженный, если понимаете, о чем я. Ну, будто он думает со скоростью мили в минуту. Я, конечно, не мог у него спросить, о чем он думает, потому что на такой вопрос все врут либо на стенку лезут. А потому я сказал:
— А ваше имя? Уж с ним-то вы не напутаете, а?
Он заморгал. Веки у него запрыгали. Он вроде позабыл, что я сижу рядом, так чертовски упорно он думал. Думал, как сумасшедший, ей-богу. Хлоп, хлоп — веки все прыгают. Смотреть жутко, честное слово. Я уж не думал, что он назовет мне свое паршивое имя. Но ошибся. Он сказал:
— Я зовусь Регин Фафнирсбрудер [2].
Если, по-вашему, я попробовал выговорить такое имечко, значит, у вас не все дома. Я сказал только:
— Рад познакомиться, — и выставил ладошку. Слишком уж я вежлив себе во вред, нет, правда.
Старикан Регин Фафнирсбрудер пожал мне руку. Вроде бы не как голубой, должен я сказать. А потом предложил:
— Идемте со мной. Я буду вам в Изенштейне такое показывать, какого ни один американец еще не видел.
— А нельзя сперва бутерброд доесть? — говорю я, хотя меня от этого паршивого бутерброда начинало воротить. Черт знает что, верно?
Он так помотал головой, будто собирался откинуть копыта, если я еще хоть кусочек откушу. Ну, я допил свое пиво — в Германии пиво что надо, так не пропадать же ему зря — и мы вышли из забегаловки.
— О чем речь? — говорю. — Уж не о девочке ли?
А можно сразу быть и сутенером, и голубым? И какая от этого человеку радость? Я вот всегда ломаю голову над такой фигней. А уж если ломаешь голову над фигней, так почему бы и не над сексуальной фигней, если понимаете, о чем я.
— Девочка, ja. Какой вы еще не видели! — голова у старикана Регина Фафнирсбрудера закачалась вниз-вверх, вниз-вверх, будто на пружине. — И много другого тоже. — Он поглядел на меня через плечо — наверное, проверял, иду ли я за ним. Глаза у него большие, круглые, как серебряные доллары. Я не вру, они, честное слово, были такие. Провалиться мне!
— Послушайте, — сказал я, — очень приятно было с вами познакомиться и все такое прочее, но мне, пожалуй, пора на теплоход.
Он меня не слушает, а просто идет и идет вон из Изенштейна — что было не так уж трудно, это же не какой-нибудь большой город — в сторону обвалившегося замка на утесе, про который я вам уже говорил. А я все иду и иду за ним. Правду сказать, мне совсем не хотелось возвращаться на теплоход к вонючему старику Рейну.
И тут вдруг все чертово небо затянули густые серые тучи. И раньше погодка стояла не очень, но от этих туч хорошего ждать было нечего, можете мне поверить.
— Эй, — говорю я погромче, чтобы старикан Регин Фафнирсбрудер наверняка услышал. — У вас зонтика не найдется? Похоже, сейчас здорово польет.
— Да, — говорит он через плечо.
А что — да? Да, польет, или — да, у него есть зонтик? Он же мне ничего не ответил, сволочной идиот. А у меня зонтика не было. Даже паршивой шляпы не было. А стрижка у меня такая короткая, будто волос на голове и вовсе нет, и когда идет дождь, вода, которая лупит меня по макушке, стекает прямо на лицо, а это противно, дальше некуда. До чертиков противно. Но старикан Регин Фафнирсбрудер попер прямо вверх по утесу к дурацкому замку, а я все иду и иду за ним.
К этому времени я уже чувствовал себя самым распоследним идиотом. И пыхтел вовсю. Дыхалка у меня ни к черту, потому что я дымлю, как сумасшедший. Дымлю почище чертовой заводской трубы. Нет, правда.
Тут, конечно, полило. Я же знал. Я же сказал старикану Регину Фафнирсбрудеру, что польет, а он что — услышал? Держи карман шире!
Тут огромная каплища бьет меня прямо в глаз, и я секунды на две прямо ослеп и чуть не слетел с паршивой тропки, по которой мы шли, а уж тогда бы сломал себе чертову шею, потому что это же был утес, не забыли? И крутой, черт знает до чего.
— Эй, — заорал я, — нельзя ли помедленнее?
И тут в меня бьет такая огромная молния, какую вам и не вообразить, и все почернело, как говорят в кино.
Когда я очнулся, старикан Регин Фафнирсбрудер наклонился надо мной так близко, будто поцеловать меня хотел.
— Ты жив, Хаген Кримхильд? — спрашивает, и с такой тревогой, будто я его сын или кто там еще.
— Я же тебе говорил, что это не мое имя.
Я жутко озлился. Что он меня сюда затащил, а сам даже не потрудился запомнить мое паршивое имя. А это ведь не Джон Смит и не Джо Доукс, как записывают неизвестные трупы, чтобы их сразу и забыть.