— Тогда кто же? — крикнул он и опять занес кулак, но я тоже сжал кулаки и успел отразить новый удар.
— Не я. И не надейся заставить меня сознаться в том, чего я не совершал.
— А кто?
— Ты сам! И в последней экспедиции ты напакостил — испортил страховые ремни Родни. Только тогда это оказалось напрасно: ему повезло, и тебе пришлось взяться за дело еще раз. Разве не так все было?
Юнец смотрел на меня с ужасом, способным внушить доверие. Впрочем, меня ему было не провести.
— Зачем? — спросил он тихо, но гневно. — Я же его люблю!
— Его женщину ты любишь сильнее, — припечатал я.
Это возымело действие. Как ни был молод Гром и как ни были тяжелы его кулаки, я нащупал его слабое место. Мы стремительно проваливались во влажные глубины Сатурна, а он знай себе щурился, будто боролся со слезами.
— Ты ничего не знаешь. Ничего! — Теперь в его голосе слышалась ярость. Еще немного — и он бы у меня завертелся, как уж на сковородке.
Но тут ворвалась Блондиночка и испортила мне своим вмешательством всю игру.
— Что у вас там творится? — спросила она. — Вы сейчас пролетите мимо!
— Черт! — простонал мой пилот и принялся выводить челнок из пике.
Перекрывая надсадный вой моторов и преодолевая тошноту от перегрузки, я все же умудрился задать вопрос:
— Она помогала тебе пакостить?
Гром менял геометрию наших крыльев, колдовал с моторами. Это не помешало ему переспросить с непритворной болью:
— А тебе она помогала?
Вот негодяй! Он все еще надеялся выцарапать из меня признание…
— А теперь что?! — Я не сразу понял, кому принадлежит этот крик, потому что Андерлолу не были свойственны такие интонации. Потом, с крохотным, но все же опозданием, дорого нам обошедшимся, он завизжал: — Идиоты, он же переворачивается! Чего вы там ковыряетесь? Ослепли, что ли?
Я посмотрел вверх. То есть мы оба посмотрели вверх. На смену взаимной злобе пришла паника. Из черного завихрения бури высунулась разинутая пасть, в которую стремительно засасывало нас — маленьких и беспомощных.
Подсчитано, что эту сцену видели 20 миллиардов зрителей. Страстная ссора между двумя любовниками одной и той же женщины, прерванная катастрофическим столкновением; двое мужчин, повисших на ремнях, крутивших головами и корчивших немыслимые рожи. Гнев, ступор! И испепеляющий стыд, особенно у молодого пилота, допустившего этот позор. Почти все человечество любовалось выражением страха на лице мужчины постарше — дикие глаза, вылезшие из орбит, а потом бесславный приступ рвоты, отнявший у сцены всякую фотогеничность, зато придавший ей максимальную достоверность.
Зря я позавтракал перед вылетом!
А голос — мой голос, — кричавший никому конкретно не адресованные бранные слова!
И тогда Гром, бросив штурвал, приказал Искусственному Интеллекту:
— Включить управление! Экстренная ситуация.
Двигатели засвистели, затряслись и вдруг стихли. Зрителю оставалось внимать голосу Искусственного Интеллекта, который спокойно докладывал о трудностях и запрашивал инструкции. Камера на обшивке корабля показывала то, что видели мы, то есть практически ничего: чернильную черноту, разделенную надвое мерцающей оранжевой лентой света. Лента находилась в движении, становилась все ярче, приобретала глубину, обрастала подробностями — и зритель вдруг догадывался, что заглядывает в самую пасть дорадо, что ярко-оранжевое нечто — это язык, превосходящий размерами кита и с причмокиванием пробующий утлый челнок на вкус.
— Сейчас он нас раскусит, — предрек Гром.
Но нет, язык вдруг загорелся синим светом, а когда челюсти сомкнулись, обшивка выдержала напор, только отчаянно застонали деформирующиеся крылья. Гром успел прижать их к фюзеляжу, а потом повис на бесполезном штурвале.
— Блонди! — позвал он.
Ответа не последовало. Эфир был наглухо забит помехами. С тем же успехом мы могли бы сейчас попытаться докричаться до другой планеты.
— Проклятие! — простонал Гром.
Я отозвался какой-то совсем неподобающей, жалкой репликой — чем-то вроде «мне очень жаль». Точно не помню и, даже отредактировав звук, не могу разобрать собственных слов. Одно ясно: голос прозвучал виновато. Желая принести хоть какую-то пользу, я задумал вытереть свою рвоту, забрызгавшую всю кабину. Нашел, чем заняться!
Сбросив сгустки полупереваренной пищи на пол, я решился спросить:
— Что теперь?
— Понятия не имею, — сообщил Гром и еще раз неубедительно чертыхнулся, утирая со лба обильный пот и растерянно моргая.
— Может, попробуем стартовать? — предложил я. — С такими двигателями, за такой оболочкой…
— Ни за что! — отрезал он.
— Почему?
Но уже в следующую секунду я сам понял, почему.
— Если мы прикончим птичку, Родни грохнется вместе с ней. А его мне убивать не хочется.
— Мне тоже не хочется его убивать.
— Это хорошо. — И Гром, протирая глаза, уставился на огромный синий язык за прозрачным колпаком кабины. Синева бледнела у нас на глазах, но челюсти, судя по всему, не собирались размыкаться.
— Ну и влипли! — прокомментировал я.
— Что делать? — спросил Гром.
Я шевелил мозгами, надеясь на озарение.
— Ничего страшного, — резюмировал я наконец. — Мы в безопасности. Глотать нас целиком он не собирается, а разжевать нас ему, что называется, не по зубам…
— Надеюсь, что нет!
Какое-то время я сидел неподвижно, потом нашарил перчатку и опять взялся за уборку.
Внезапно пасть чудовища стиснула челнок, как леденец. Давление нарастало ежесекундно, но бронированная капсула пока что сопротивлялась, беспрерывно изменяя форму и источая энергию, сопровождая все это визгом, как на лесопилке в разгар рабочего дня.
— Нет! — простонал Гром.
Я сидел, как истукан, сожалея о своей загубленной жизни.
Вдруг раздался новый звук: не выдержал люк нашего грузового отсека. Потом была высажена дверца, и нас окатило тугой струей водорода и не слишком ароматного дыхания дорадо. Мы поспешно, как положено обреченным, вспоминали ключевые эпизоды своей жизни. Затем Гром взглянул на меня, и я, еще не повернувшись к нему, уже почувствовал этот взгляд, потому что тоже приготовился принести извинения за свою долю вины во всей этой истории.
Голографическая съемка не передает мыслей, но я собирался сделать именно это, клянусь!
А дальше отошла, обдав нас серной вонью, задвижка шлюза, и между нашими креслами протиснулось что-то огромное и страшное. От испуга мы оба подскочили. Но неведомое наклонилось, протянуло левую руку в перчатке, стиснуло Грому плечо и как ни в чем не бывало сказало:
— Ну, парни, как у вас тут делишки?
После этого сценического явления Родни без лишних церемоний запеленал Грома в страховочную сбрую, подхватил под мышки, оторвал от кресла и проговорил успокаивающим, как наркотик, голосом:
— Пора двигаться, ребятишки.
Все, кому это интересно, видели дальнейшее. По меньшей мере по одному разу этим любовался каждый, а чудаки, которым больше нечем заняться, раз по сто, а то и больше.
Но со мной даже им не сравняться. Я просматриваю эти кадры как минимум десять раз в день. Для меня это самые незабываемые события в жизни, наивысшая ее точка. Внезапное появление Родни стало величайшим, счастливейшим сюрпризом в моем существовании. Я помешался от возбуждения: хихикал, пел, издавал разные идиотские звуки. Потом стартовала сигнальная ракета, и черное жерло драконовой пасти опалило сине-белым огнем, на мгновение лишившим меня зрения. А когда я разлепил мокрые глаза, всхлипывая, задыхаясь от едкого дыма и сильно опасаясь за сохранность позвонков, по прозрачному колпаку нашей кабины уже хлестал горячий дождь.
— Как?.. — выдавил я.
— Какая разница? — поморщила Гром, приплюснутый ускорением к переборке. — Я просто чертовски благодарен тебе, старина, за своевременное появление!
Однако Родни не удержался от соблазна и пустился в объяснения. Держа обеими руками штурвал и не забывая про ножную педаль управления крыльями, он начал: