Издатель слушал меня заворожено, как ребенок, а когда рассказ закончился, признался, что первый том моих воспоминаний разошелся прекрасно.
— Люди любят читать о путешествиях в экзотические края, — сказал он. — Особенно нынче, когда цивилизация проникла почти повсюду. Пройдет еще лет десять — и, боюсь, все эти восхитительные существа вымрут или так хорошо спрячутся, что их уже никто никогда не отыщет.
— Десять лет? — переспросил я. — К счастью, мне столько не прожить.
Его смех был неуверенным: он не понял, пошутил я или нет.
После ужина, простившись с издателем, не совсем твердой походкой я направился к ближайшей станции подземки. Двери поезда, к которому я устремился, уже закрывались, и я знал, что не способен даже на короткую пробежку. Зато ОНА, не раздумывая, перешла на бег, прошмыгнула мимо меня и проскользнула в вагон в тот самый момент, когда поезд трогался с места.
То была она, я почти в этом не сомневался. Совершенно тот же вид! За сорок лет она нисколько не изменилась. Но им, собственно, и не полагается меняться.
Первое, о чем я подумал, — говорить ли Уоллесу? У него было меньше оснований ее любить, чем у меня.
Я все же решил позвонить Уоллесу. Я не знал, остался ли он в Лондоне или возвратился в Штаты — последнее было вероятнее. Тем не менее телефонистка нашла его быстро, заставив меня прождать всего несколько минут, — чудо, равное диковинам, какие я встречал в самых дальних странствиях. Возможно, в нашем мире еще остается место для чудес.
Судя по голосу, он, как и я, сильно постарел и уже устал жить.
— Хэлло, — начал я. — Это Сэмюэл Уоллес?
— Он самый. С кем имею честь?
— Джеймс Арбетнот.
Долгое молчание.
— Арбетнот… — проговорил он наконец. — Что вынудило вас позвонить мне?
— Кажется, я ее видел. Она в Лондоне, Уоллес.
Снова долгое молчание. Я уже решил, что он сейчас спросит, кто такая «она», но Уоллес, конечно, помнил ее так же живо, как и я.
— Вот как? — услышал я.
— Да. Я видел ее в метро.
— И чего вы теперь от меня ждете? Чтобы я прочесал весь Лондон, стремясь ее отыскать? Не желаю ее видеть! Уж вам это должно быть известно. Почему — вы тоже знаете.
— Я подумал, что вам теперь лучше глядеть в оба. Сам я живу не в Лондоне…
— Знаю, читал первый том ваших воспоминаний. Собираетесь описать ее, тот эпизод, в следующем томе?
— Не знаю. У меня не было намерения…
— Вот и славно. Не ворошите прошлое, Арбетнот. Это опасно для нас обоих.
— …Но теперь оно может возникнуть, — брякнул я, сам себе удивляясь. — Возможно, я ее отыщу и спрошу…
— Лучше не ворошить прошлое, — повторил Уоллес и повесил трубку.
Несколько дней подряд мне не удавалось сесть за продолжение воспоминаний. Писать ли о ней? Раньше это не входило в мои планы, но теперь оказалось, что я больше ни о чем не могу думать.
Это было превыше моих сил. Прежде чем продолжить, я должен был отчетливо все вспомнить — только таким способом можно избавиться от наваждения.
Началось все так, как начинались многие мои путешествия, — со случайного словечка, брошенного в Королевском клубе исследователей. Самого клуба, увы, уже не существует, хотя здание все еще стоит — массивное строение с колоннами, которое некогда было битком набито зверями и растениями, скульптурами и стелами, драгоценностями и мумиями, урнами и гробницами — диковинами, собранными по всему свету.
Я явился туда осенью 1885 года, чтобы рассказать о своей безуспешной поездке на Крит, на поиски Минотавра. Потом несколько членов клуба — одних я знал, с другими не был знаком — уютно устроились в глубоких кожаных креслах и предались воспоминаниям.
— Между прочим, — начал один, — мой знакомый утверждает, что видел фантазму на севере… — И он назвал лес вблизи деревни в одном из северных графств.
Естественно, я заинтересовался, и не на шутку, ибо Уитерспун, мой близкий приятель, рассказывал мне несколькими месяцами раньше о своем изобретении — приборе, с помощью которого можно опознать фантазму. (Тот же самый Уитерспун, как помнят, разумеется, те, кто читал первый том моих воспоминаний, изобрел «онейроскоп» — прибор для улавливания снов.) С виду они, совсем как мы, обыкновенные люди, хотя исследователи согласны в том, что женщин среди них больше, чем мужчин. Древние греки называли их музами; они различали девять муз — одних женщин. Но если верить наблюдениям членов клуба исследователей, их насчитывается больше девяти, хоть и ненамного, и все, как одна, неуловимы. Человека, сумевшего поймать фантазму илу хотя бы побывшего с ней рядом, переполняют идеи и замыслы; после такой встречи счастливец никогда не будет испытывать нехватки вдохновения и творческих сил. Я нанес Уитерспуну визит и попросил одолжить мне на время новый прибор, нареченный изобретателем «музоптиконом».