У вождя сгорела в голове последняя пробка.
— Ты прав, товарищ Хаким, — не стал он тянуть с ответом. — Природу товарищ Пришвин пишет хорошо. — Он никак не мог взять в толк, при чем тут природа? — Это ты верно говоришь… Но ведь плохие организационные способности…
— Плохие! — восторженно подтвердил товарищ Хаким.
— Но природу пишет хорошо! — потрясенно согласился первый секретарь.
Это и есть пример соцреализма.
Вот мы и пытались понять: где живем? В какой стране? Каким законам подчиняется литература? Подчиняется ли она вообще каким-то законам? Боря, кстати, насчитал тридцать два больных вопроса, мучивших наших современников. Он выстроил их в определенном порядке. «Кто прав? Кто виноват? Доколе? Чего тебе надо? Камо грядеши? Что делать? Что ж это делается, граждане? Кто там? Ой, а кто к нам пришел? За что боролись? Как дальше жить? Веруешь? Куда прешь с кувшинным рылом в калашный ряд? Третьим будешь? Что с нами происходит? Кто крайний? А ты записался добровольцем? Ты за кого? Откуда есть пошла земля русская? Куда ж нам плыть? Стой? Еврей ли вы? Зачем пришел я в этот мир? За что? А ты кто такой? Кому это выгодно? Почем пуд соли? Куда все подевалось? Кому на Руси жить хорошо? Кто написал «Тихий Дон»? Кто сочиняет анекдоты? Как нам обустроить Россию?»
Хорошие вечные вопросы, всегда приводившие взыскующих знания к питию.
Ко времени нашей встречи (1976 год) у каждого был свой опыт.
Вино, которое я пил на Сахалине, американцы позже скупали оптом и в ржавых бочках сбрасывали на джунгли противоборствующего Вьетнама — как противозачаточное. Водка, которую я глотал на Курилах, называлась «туча», она отдавала нефтью и рыбьей чешуей. Северную «Настойку брусничную» по последствиям можно было сравнить только с эпидемией клещевого энцефалита. Эта настойка продавалась в закатанных трехлитровых банках. В набор входили — указанная банка, литровая оловянная кружка и две инструкции — для летнего и зимнего пользования. Если дело происходило летом, ты брал банку и кружку, шел к ручью и опускал босые ноги в холодную воду. После этого ты выпивал сразу полную кружку. Если выпить сразу всю до дна не получалось, тебя мог рубануть Кондрат, и вообще грозили неприятности. Но если ты брал этот вес — гуляй хоть месяц. Соответственно, зимний вариант — ноги в горячую воду.
Специально для Бори, привыкшего к южным вариантам (горилка, перцовка, бормотуха, гаденький молдавский портвешок), я выписал из трудов С. П. Крашенинникова фрагмент, искренне восхитивший его: «…Травяное вино по Стеллерову примечанию следующие имеет свойства: 1) что оно весьма проницательно, и великую в себе имеет кислость, следовательно и здоровью вредительно, ибо кровь от него садится и чернеет; 2) что люди с него быстро упиваются и в пьянстве бывают бесчувственны и лицом сини; 3) что ежели кто выпьет его хотя несколько чарок, то во всю ночь от диковинных фантазий беспокоится, а на другой день так тоскует, как бы зделав какое злодеяние».
Ничего со времен С. П. Крашенинникова не изменилось, такое вино, в основном, и пили. И не только в России. В Софии, на Ангела Кынчева, 5, в знаменитом кафе поэтов Никола Инджов шепнул мне: «Знаешь, что нас губит, Геннадий?» — «Что?» — «Алкахол, алкахол и артистки». А осенью 1989 года, когда эйфория еще сильно застилала всем нам мозги, в моем номере в Дубултах собралось несколько молодых писателей из разных республик. «Брат! — кричал, обнимая подвыпившего латыша Иманта Ластовски, изрядно поддатый молдаванин Йон Мэнэскуртэ. — Выпьем за нас с тобой! Наши страны когда-то граничили!» Естественно, Имант выпивал. Конечно, их страны граничили. Я благожелательно заметил: «Ну да, большие страны, сильные. Но вот есть Белоруссия и Украина. Как с ними?» — «Вам, русским, этого не понять», — гордо отрезал молдаванин, мечтавший о переводах на русский язык.
Боря молчал.
Он выпивал стаканчик и падал на диван.
После короткого сна он выпивал еще стаканчик и снова падал.
Говорить с ним было бессмысленно, его надо было читать. Он рано догадался, что правда русского писателя чаще заключается в «туче», в бормотухе, в плохом коньяке, но так же рано он догадался, что эта самая правда заключается и не в заморской экзотике, которой так часто грешит наша фантастика, не в абстрактных мирах (что придумаешь нового?), а в нищих Домах Культуры имени Отдыха, в тридцати двух пресловутых вопросах, в тонком тумане, покрывающем картофельные поля… Социалистический реализм доставал Бориса Штерна не пресловутым конфликтом хорошего с очень хорошим, а полной его безбудущностью. А как жить без будущего? В конце концов один из издателей уговорил Борю написать толстый роман. За небольшие деньги. И Боря написал его. Точнее, не написал, а без особого отбора ввалил в тусклую яму «Эфиопа» несколько блистательных вещей, которые умерли в этой яме, как жемчуг на ярком свету…