Мы, шатаясь, встаем, как раз вовремя, чтобы услышать скрежет железа о кость, чтобы увидеть, как Эдди бредет от камина неведомо куда, бережно держа на весу поврежденную руку. При этом лицо у него такое, словно он заглянул в глаза Иисуса. (Мэри сказала бы, я совершенно обнаглел, если сравниваю образ нашего Господа и Спасителя с девушкой вроде Джины, даже если она при этом размахивает кочергой и выглядит, словно сам Гнев Божий.)
— Убирайся, Эдди, — приказывает она, шагнув к нему. — Проваливай ко всем чертям, иначе следующим ударом я проломлю тебе голову.
— Ты, сука психованная! — орет он. — Я тебя еще достану!
— Только попробуй, — говорит она. Из-за сломанного носа речь ее немного невнятна, но голос так же тверд, как у закаленного в боях генерала. Я заглядываю в ее голову, потому что все еще вижу там планы вернуться к прежней жизни, собрать осколки, умолять и надеяться на доброту Эдди и всех подонков, которые исковеркали ей душу. Но нет, больше никто ее не сломит. Не заставит истекать кровью. В следующий раз, говорят ее глаза, в следующий раз дело кочергой не ограничится.
Эдди, должно быть, тоже понимает это, потому что бежит из дома.
Джина роняет кочергу и склоняется над моим телом. Я вижу, как бережно она держит дряхлую, изношенную оболочку, как пытается нащупать пульс и уловить дыхание, как нежно кладет меня на пол и марширует на кухню, чтобы, как положено хорошему солдату, набрать 911.
Я стою над своим телом. Потом поднимаю глаза и вижу Ника и Фрэнка, ожидающих меня у взломанной двери. Этот шут Ник сунул сигарету в просвет между зубами. Я хлопаю его по плечу и говорю:
— Разве не знаешь, что эти штуки когда-нибудь прикончат тебя?
Он смеется, и мы выходим в коридор, на крыльцо, на улицу, считая полоски огней, сверкающих над тротуаром, как капитанские нашивки. Нам еще долго идти, пока к патрулю не присоединится четвертый. Судя по тому, что я слышал во время нашего последнего разговора, у Джимми неплохое здоровье для такой старой развалины, но нам некуда спешить, и я готов прозакладывать свой котелок, что и он не слишком торопится.
Но теперь, пока мы ждем, у нас появилось и другое занятие. Мы не просто патрулируем. Джина — лишь первая. Но мы не позволим ей стать последней. Солдат — всегда солдат, сознающий всю меру душераздирающего, бесчеловечного уродства войны и все еще сражающийся. Сражающийся, чтобы спасти те робкие ростки человечества, которые не в силах оградить себя. Если не мы, то кто? Нам предстоит новая битва, и я принес оружие, с которым мы пойдем в бой. Мэри не станет возражать, если я явлюсь домой чуть позже: ей не впервой дожидаться солдата с войны. Жена солдата — это не временно. Это на целую вечность.
Небо по-прежнему свинцово-серое, и ангел машет крылами там, наверху, когда мы упорно маршируем сквозь дождь.
Томас Уортон
САД ТОНКИЙ, КАК БУМАГА
Император, вдобавок к тому, что был любителем диорам, моделей и механических игрушек, еще коллекционировал книги. Я слышал немало историй об изумительных фолиантах в его библиотеке, например, о книге со стеклянными страницами и переплетом. Пока вы читаете, призрачные слова соседних страниц просвечивают снизу, как воспоминания. Если вы дохнете на нее, книга раскроется, словно хрустальный лотос, и изменит порядок страниц. Однако никому не дозволено читать эту книгу. Никто никогда ее не читал. Такое волшебное изделие слишком бесценно, чтобы с ним обращаться, как со счетной книжкой, астрологическим трактатом, романом.
Впрочем, это просто история, которую мне довелось услышать. Разумеется, сам я никогда не видел книги из стекла. Я даже никогда не переступал порога императорской библиотеки. Я всего лишь садовник, один из множества тех, чья обязанность ежедневно трудиться, ухаживая за совершенным садом императора. В первые годы царствования его милостивого величества под этот сад отвели дважды пять миль плодородной земли, обнесенных стеной с башнями. Затем землю вокруг стены выложили плитками зеленого фарфора, сотворив газон, который никогда не пожухнет и не зарастет сорняком. Воздвигли деревья из меди и бронзы, выкрашенные в естественные цвета, и каждое утро прислужники с кадильницами окуривают благовониями их металлические ветви, чтобы придворные, если они окажутся тут, вдыхали бы сладкие ароматы жасмина, персиковых цветков и меда. Цветы вдоль дорожек все сделаны из нефрита, хрусталя и аметистов. Вы можете подумать, что для такого пейзажа садовники не нужны, но наш ежедневный уход за садом чрезвычайно важен. Все должно быть отполировано так, чтобы не осталось ни единого пятнышка, ни единого изъяна. Сухие листья, веточки или мышиные гнезда, попавшие в сад через стену или из-под нее, должны быть сразу же убраны: в саду не дозволено оставаться ничему, что напоминало бы о дряхлении и смерти, ибо сад этот предназначен быть раем.